Ночной карнавал - Елена Благова

Он берет ее на руки. Он несет ее на руках.

Он кружит ее, холодную, едва оправившуюся от потрясений улицы Делакруа, перепачканную грязью, еще не остывшую от слез и поцелуев Кази, по комнате, как он делал это, как он всегда любил делать это… всегда?.. да, целую жизнь они прожили вместе; целую жизнь и еще три ночи, а вот и снова ночь, и что такое жизнь — помнишь, Мадлен, как сказал великий поэт нашей родной Рус: вся жизнь — одна ли, две ли ночи.

— Ты хочешь есть?.. Я накупаю тебя… Сейчас воды в ванну напущу…

О, делай что хочешь, возлюбленный мой. Я же пришла насовсем. Но ты еще об этом не знаешь. Ты никогда не торопил меня с решением. Ты ждал, когда все решу я. И неважно, кто решил, в конце концов. Время уже само распорядилось нами. Оно диктует. И мы его слушаем. И мы под Божью диктовку пишем, задыхаясь, свою единственную поэму. Никакой поэт ее не напишет. Да я и не читаю книг, любимый. Книги — к чему мне они. Я сама, когда состарюсь, напишу большую, как Библия, книгу о своей безумной, причудливой, авантюрной жизни. И никто не поверит мне. Потому что все это было. Все было на самом деле. А правде не верят. Правду пробуют на вкус, на зуб, как золотой. Пусть раскусят! Съедят меня, как хлеб! Как была я хлебом, горбушкой, что все, кому не лень, грызли, кусали и ломали, и насыщались, и рвали на части, утоляя первый голод, набивая утробу, так и осталась — черствым ржаным, куском пирога с капустой, с грибами, с ягодами, с рыбой, нашего, из Рус, деревенского пирога… а его же и к Царскому столу подавали, любимый, ибо народ — это было у нас одно, и смерд и Царь, и холоп и Князь, и рыбарь и Священник, и баба на жатве и генерал в бою, все это было всегда неразъемно, все это было единое целое, хоть нас и пытались расчленить, разрубить на куски, и еще будут пытаться… куда ты несешь меня?.. не хохочи, любовь моя, в ванну, просто-напросто в ванну, сейчас я раздену тебя, я сам помою тебя, я намылю мочалку, я вылью душистое масло тебе на голову… дай сниму эти тряпки… завтра купим новые… о, как ты прекрасна, возлюбленная моя… и я вижу тебя без одежд… Бог свидетель, нет в мире красоты выше твоей… кто ты… кто ты…

Он усадил ее в ванну. Горячая вода обняла ее торс, бликами заходила по коже, покрывшейся ознобными пупырышками. Князь намылил губку, стал тереть спину, плечи Мадлен. Он весь дрожал. Ему хотелось петь, плясать. Она была снова его. Она была вместе с ним. Надолго ли? Он не задавался этим вопросом. Он пил счастье огромными глотками.

Он уложил ее в воде, и она лежала в ванной — стройная, длинная, золотокожая, соски ее поднимались, дразня, впалый живот втягивался, заостряя клеть ребер, живая амфора бедер колыхалась. Он погрузил руку под воду и там, под колышащейся теплой водой, раздвинул рукою ей ноги. Роза, роза моя. Ты вечная роза моя. Ты родная моя, алая хризантема. Золотая, багряная астра. Живая звезда. Я держу тебя в руке. Я ласкаю тебя. Я целую тебя ладонью. Я целую тебя уколом и дрожаньем пальца своего, ощупывающего драгоценные недра твои, роза, пышный цветок. Неистовый цветок. Многими обрываемый. Раскрывшийся только мне.

Она изогнулась под водой, отдаваясь движению горячей руки в ней, как рыба в океане, плывя и лавируя между скал, отдается подводному течению. Ее груди торчали из воды. Князь наклонил голову и вобрал губами один сосок, другой. Он целовал и целовал ее грудь, не отнимая вздрагивающую руку от ее распустившегося подводным цветком лона. Ее рука скользила по его волосам, по затылку, бездумно и счастливо, пальцы вплетались в волосы, словно шепча: я с тобой, с тобой.

— Разденься, — донесся до него ее шепот. — Я так давно не чувствовала тебя.

Он исполнил ее просьбу, и она с закрытыми глазами вновь увидела его, обнаженного. Ее мокрые пальцы увидели, пробегая по его часто дышащей могучей груди, напрягшемуся животу, восставшим чреслам. Он лег в ванну на нее, обняв сильными руками ее скользкое, покрытое мыльной пеной тело, и вода из ванны вылилась через край.

Он вошел в нее под водой — всем настоятельным требованием любви; всей остротой изголодавшегося по битве оружья. Из груди Мадлен вылетел стон счастья и победы. Она победила. Она дошла до него. Она добежала до любви. Вот она, обхваченная ее нетерпеливыми руками, обвитая жаждущими ногами, бьющаяся в ней любовь.

Возлюбленный еще беспрекословнее утвердил необоримость великого желания одним властным ударом, пробившим ледяную стену ее тоски. И она не удержала ни крика, ни взрыва нутра. Обвив его руками и ногами так, будто она хотела навек впечатать его в себя, так и остаться — сращенной с ним, она, истосковавшаяся по нему смертельно — выше сил!.. и выдержавшая разлуку, тоску, изобилие чужих отвратных тел, — не вынесла стремительного слияния с любимым в долгожданной любви, его натиска, мгновенного прободения ее жадного лона — и содрогалась в невероятном, неудержном наслаждении, это было похоже на землетрясение, на извержение вулкана, она держала любимого на животе, стискивала в необоримых объятиях, дрожа, колыхаясь, как море в урагане, и снова кричала, кричала, и он зажимал ей рот рукой, сам счастливый донельзя, успевший насладиться ею и в торжестве ее любовного царения сам забывший свое наслаждение.

— Мадлен!.. О Мадлен!..

— Я пришла навсегда. Я больше не могу.

Он выскочил из ванны. Засмеялся, беря ее на руки, как ребенка.

— Мы все в мыльной пене. Ты любишь синее душистое мыло?.. В Пари его продают в самых дешевых магазинах. В Тати, к примеру. Великий Князь, конечно, не должен любить дешевое мыло, но оно так пахнет незабудками!.. и тобой… Я купил его вчера для тебя… Я знал, что ты придешь…

— Оботри меня… и себя… у тебя есть махровое полотенце?..

— У меня чего только нет… Помнишь нашу печку-голландку?.. Вот она… Она жива… С ней ничего не случилось за этот тяжелый мрачный месяц, пока тебя не было… Ты все время со мной. Я разговариваю с тобой. Советуюсь. Мысленно обнимаю тебя. Как жаль мне было, что я не мог этого сделать наяву.

— Владимир… сон и явь — одно?..

— Для нас с тобой — одно. Для других — не знаю. Будешь сыр и вино? Сыр из Гавра, вино бургундское. Немного кислое. Я заварю свежий чай. Ты знаешь, наша царица Екатерина, владычица всея Рус и иных Западных и Восточных земель, так любила чай… заставляла привозить его из Китая купцов, послов, с казаками, с эстафетами, с обозами, нарочных… И заваривала чай в изумительных фарфоровых чайниках, также из Китая привезенных… Это тебе не просто так — чаю глотнуть и побежать, как бегут сломя голову куда-то все в Пари, а целый обряд… Мы все-таки Восток, Мадлен. Как ни крути. Мы любим все медленное… И любовь тоже должна быть медленной… прекрасной…

Она засмеялась, обнимая его голой рукой за шею, вспомнив свой неистовый, стремглав, быстрый выблеск страсти-молнии.

— Я буду любить тебя медленно, Владимир… медленно обнимать, не спеша целовать… тайно и нежно трогать тебя губами, ладонями…

— И я… Я медленно буду входить в тебя, раздвигать тебя, как тяжелые бархатные занавеси… входить в темную, багряную пещеру, вползать, как шмель в цветок… роза моя…

Он наклонился и припал губами к золотым кудрям, закрывающим вход в его вожделенный дворец. Войди туда — оттуда нет возврата. Все, кто был с этой женщиной, мечтали как можно дольше быть с ней, пребыть в ней, остаться с ней. Она уходила от всех. И брошенные ею страдали. Мечтали о ней. Грезили. Бредили ею. Вот они, ворота в Рай. И этот Эдем принадлежит ему. И только ему.