Ночной карнавал - Елена Благова

И никто никогда не отнимет его Рай у него.

Он выпустил ее из объятий, голый, направился на кухню, заварил чай в старинном чайничке; на стенке чайничка были изображены тонкой кистью танцующие на мосту китаяночки, с длинными шпильками в высоко зачесанных волосах, с зонтиками в руках; под ногами девушек текла бурная горная речка, и они с любопытством смотрели в нее, чуть не валясь с мостика. А ну как свалятся?.. Опасность. Она всегда привлекает. Она манит и тянет бедного человека, пьяня, как вино, как любовь. Две опасности подстерегают мужчину: любовь и смерть. Потому он так любит женщину и войну. И не может жить, не обладая ими двумя.

— Налить тебе покрепче?..

— Да, родной. Пожалуйста. Я весь вечер хотела пить. Я вчера была в Красной Мельнице… плясала канкан… мой последний канкан. Уплясалась. И еще пила вино. Ты не ругаешь меня, что я пила вино?..

— Нет, девочка моя. Ты же у меня разумница. Ты же помнишь, как пили вино, чай, молоко и иные вкусные напитки там… у нас… во дворце… за завтраком и обедом…

— Помню…

— Вот и не беспокойся. Вино — в радость нам. Чай чаем, а я и бокалы налил. За тебя!.. Ты…

Он не мог говорить. Слезы задушили его.

Он, с поднятым бокалом в руке, голый, сидел и плакал, глядя на нее, совершенно голую, розовую от купанья, сидящую у него на коленях.

Ударил бокалом о ее бокал. Старое бургундское вылилось на скатерть.

—.. ты моя жена, Мадлен, жена моя…

— И я твоя жена, Владимир, я твоя жена… Нам надо обвенчаться…

— Я думал об этом. Я все придумал. Знаешь что. Мы поедем далеко. В леса Карнака. Там, я разузнал, есть маленький храм Рус, нашей православной веры. Он затерян в лесах… о нем мало кто знает… Мне о нем рассказал отец Николай, настоятель нашей церкви здесь, в Пари… И я сразу понял: это для нас с тобой. А хочешь, обвенчаемся тут, в Пари?.. и тогда не задержимся в Эроп, уедем сразу… сделаем паспорта и уедем…

— Нет. Там. В лесах. Далеко от людей. Я ненавижу Пари.

— Милая… я тоже так хочу…

Он пылко обнял ее, привлек к себе. Они выпили вино. Кислота свела скулы. Верно, это вино делали из слив. Из знаменитых бургундских слив, синих, длинных, так похожих на глаза Мадлен. Все в мире, самое красивое, похоже на Мадлен! Я это понял давно!

— Когда мы едем?..

— Сейчас. Немедленно.

— Ты шутишь!..

— Конечно, шучу. У нас впереди ночь. А наутро наш поезд в Карнак. Забежим еще в храм на рю Дарю и получим благословение отца Николая. Это придаст нам сил.

— Ты хочешь еще сыру, вина?.. вот, возьми камамбер… он смешно пахнет, нашими мужицкими сапогами…

— Я не хочу никого и ничего, кроме тебя.

Он вскочили из-за стола. Он привлек ее к себе, запрокинул ей лицо, держал рукой подбородок ей и щеки, как пойманную птицу, целуя.

Они опять не успели, не сумели дойти до постели.

Дрова в голландке трещали, и они рухнули на пол, сплетясь, умирая от любви в едином стоне, в одном порыве, становясь одним целым у распахнутой печной дверцы — голые, чистые, как новорожденные младенцы, прекрасные, как люди с осыпавшихся фресок в дымящихся ладаном церквах Эроп.

Он нашел губами ее губы. Их сладость потрясла его. Будто бы он раздавил под языком сливу… или вишню — и так держал, смакуя, боясь проглотить хоть каплю драгоценного сока. Губы, губы мои. Вот я вас целую — одну, другую. А вот и обе вместе. Вбираю, всасываю. Вы мои. Ты мое, лицо, сияющее от неизбывного счастья. Мадлен раскинулась на горячем от жара печки полу, распласталась, раскинула руки в полете, и он лег на нее, повторяя очертания ее тела, лег точно так, как она лежала — руки на раскинутые руки, ноги на вытянутые струною ноги, крестообразно; и они так, раскинувшись, как два орленка, летели вместе над широкой землей — пронзая собой облака, озирая снежные и солнечные просторы; и он сильнее налегал на нее пылающим в страсти телом, и вдувал ей в губы свою душу: выдох, другой, — и она впивала его дыхание, так, как розы впитывают утреннюю росу, живительные капли дождя, южный ветер; и он не спешил входить в нее — они оба помнили о медленной любви, о счастье долгих и бесконечных прикосновений, о совместном, как во сне, томлении и молении; о, я молю тебя, возлюбленный… я молю тебя, любимая моя, дай мне себя… нет, погоди… позволь мне продлить ожиданье. Позволь мне томиться. Желать. Умолять. Ждать. Позволь мне нежно, еле слышно целовать тебя — вот так, когда я лежу на тебе и лечу, пригвождая своими руками твои раскинутые крестом руки, чуть касаясь своим языком твоего… да, так, еле ощутимо касаясь… легче птичьего пера, невесомей бабочкиного крылышка.

Слезы любви струились из глаз Мадлен, падали на пол, в то время как Князь целовал ее так, а низом впалого живота она ощущала, как тягостен и тверд умысел его невоплощенной страсти, как хочет он порвать самим собою наложенный запрет. Низ и верх, верх и низ. Что есть низ человеческий, что — верх?.. Они с возлюбленным поняли: нельзя различить только тогда, когда ты любишь. На Карнавале смеются, ржут, глумятся, меняют Низ и Верх местами. Рисуют вместо лица — ягодицы, вместо мужского копья — маленького злого человечка. Духи ненависти жили среди людей всегда. Дьявол принимал обличье, где Красота удесятерялась усилением дьявольского соблазна. Мадлен, ты не соблазн мой. Ты любовь моя. Ты жена моя. И оттого я, входя в тебя как муж и любовник, пронзая твою алую вожделеющую меня мякоть, не понимаю, где у тебя низ, где верх; все из тела твоего глядит в меня глазами любви, и всю тебя я целую так, как целовал бы тебя, новорожденную, как целовал бы дочку свою.

Она застонала, не в силах терпеть противостояние нежностей.

И он понял. Он не стал больше медлить.

Как воин на поле битвы, он поднял истекающее белой кровью любви копье и вогнал в нее, в сердцевину цветка, столь увлажнившегося долгим ожиданием, что он, как рыба со скользкой чешуей, не встречая препятствий, лишь изгибаясь и пробираясь вперед, разом вплыл в нее, и из груди его вылетел стон: а-а, Мадлен, вот ты и со мной, а я так заждался тебя… я так люблю тебя!

О гладкая, скользкая рыба, плыви, выплывай и снова вплывай, маятник, качайся, не останавливайся. Он вынимал из нее обточенный страстью, напрягшийся мужской стержень и вдвигал снова, зная, где таится загадка, где упрятан секрет ее опьяненности им: он чувствовал, он любил эту единственную точку внутри нее, одну золотую тычинку внутри махрового нежнейшего цветка, и он находил ее, он ударял в нее, он прижимал ее, молясь ей внутри ее красного горячего храма; и она отвечала ему, вся подаваясь навстречу ему, вся горя и пылая: да!.. да!.. это здесь!.. здесь, чудо мое!.. вот ты там, откуда берет исток все счастье моей жизни, вся ее красота, вся молитва!.. еще целуй меня там, внутри!.. — и он бил и бил крепким пестиком золотую тычинку, он любил и любил ее снаружи и внутри, он жил и жил в ней так, как не сможет жить больше никогда и ни с кем — всей полнотой отчаянной и светлой жизни, встающей над их головами, как Солнце над зимним полем Рус поутру: золотое, розовое, огромное, как каравай, непобедимое.