Гражданская война в Испании 1936-1939 - Бивор Энтони

В январе 1940 года надзор за лагерями военнопленных был поручен генералу Камило Алонсо Веге, генеральному директору служб военного ведомства. Раньше он командовал гражданской гвардией, позднее стал министром внутренних дел. Осужденные военными трибуналами отправлялись на работы в военно-исправительные колонии или в угольные шахты Астурии, Леона и Басконии; некоторым пришлось добывать ртуть, многие тысячи отправились рыть каналы и трудиться на других милых сердцу Франко проектах. Часто эта рабочая сила оказывалась убыточной, совсем как в бериевском ГУЛАГе[1025], но потом работы были переданы компаниям, лучше использовавшим дармовую рабсилу, чем военные власти. Военнопленных передавали также землевладельцам, занимавшимся в своих владениях обводнением и прочими неосуществимыми прежде работами. Остальных заключенных, 270 719 человек, судя по статистике Министерства юстиции, разослали по тюрьмам, вместимость которых не превышала 20 тысяч человек.

150 тысяч республиканцев, вернувшихся через французскую границу в националистскую Испанию, угодили в общество, все еще пребывавшее в состоянии войны, хотя окопы и опустели. Карательные законы, как закон от 26 апреля 1940 года, требовали возмездия за все, что происходило «в красной зоне с 18 июля 1936 года до освобождения». Расследовались не только преступления против личности, но и «моральные» прегрешения «против религии, культуры, искусства и национального наследия»[1026].

«Выявление ответственных» преследовало цель «физического уничтожения кадров партий Народного фронта, профессиональных союзов и масонских организаций», «искоренения политических сил, спонсировавших и поддерживавших республику»[1027]. Мы не можем назвать точное число жертв франкистского террора, но новейшие исследования, проведенные более чем в половине провинций Испании, свидетельствует, что минимальное количество официальных казней достигло там 35 тысяч[1028]. Из этого следует, что названная после войны и обычно принимаемая цифра – 50 тысяч – может быть заниженной. Если прибавить к ней неофициальные и произвольные убийства, а также умерших во время войны – жертв казней, самоубийств, голода и болезней в тюрьмах[1029], то общее число погибших достигнет, вероятно, 200 тысяч.

Здесь снова возникает необходимость задать вопрос, ответа на который попросту не может быть. Если бы победила республика, то сколько было бы казней, сколько смертей в лагерях? Сразу несколько историков напоминают, что победители в гражданских войнах всегда убивают больше, чем побежденные. Все зависело бы от того, каким был бы республиканский режим. Если коммунистическим, то, судя по другим коммунистическим диктатурам, цифра была бы намного выше в силу параноидальной природы системы. Но в Испании все определялось бы тем, какой вариант возобладал бы – сталинистский или с испанской спецификой, как, похоже, надеялся Негрин.

Каудильо имел привычку знакомиться со смертными приговорами за кофе после еды, часто в присутствии своего духовника Хосе Марии Буларта. В случае согласия с казнью он писал на приговоре «Е», а если изволил смягчить приговор – «С». Когда хотел превратить чью-то участь в пример другим, писал «garrote y prensa» (гаррота и освещение в прессе). После кофе адъютант отсылал приговоры на исполнение военным губернаторам районов провинций, а те отбивали соответствующие телеграммы начальникам тюрем. Приговоры зачитывались в центральной галерее тюрьмы. Некоторым чиновникам нравилось произнести имя и выдержать паузу, если имя было распространенным (Хосе, Хуан, др.), чтоб нагнать страху на всех его носителей, и только потом прочесть фамилию. В женской тюрьме Аморебейта этим занималась монахиня, исполнявшая обязанности надзирательницы[1030].

Избежавших смертного приговора ждали долгие годы в ужасных условиях одного из 500 исправительных учреждений. Директор Образцовой тюрьмы Барселоны Исидро Кастрильон Лопес говорил своим подопечным: «Запомните, каждый заключенный – одна десятимиллионная часть дерьма»[1031]. Заключенных мучили голодом и жаждой: иногда они получали только маленькую кружку воды на три дня. Даже в тюрьмах, где содержались матери с маленькими детьми, свирепствовали тиф и дизентерия; санитария там была на минимальном уровне, царило невыносимое зловоние[1032]. Поэт Мигель Эрнандес болел пневмонией в тюрьме Валенсии, бронхитом в тюрьме Оканьи, тифом и туберкулезом – от последнего недуга он умер – в тюрьме Аликанте.

Даже по стандартам многих тюремных систем коррупция, охватившая начальников тюрем и прочих чиновников, была чудовищной. В уголовной колонии Сан-Симон в Понтеведре временное освобождение продавалось за деньги, и, что страшнее всего, за очень крупную мзду могли казнить кого-нибудь другого. Семья врача из Виго изыскивала 400 тысяч песет, затребованные чиновником за услуги[1033]. Пойманных после 1 апреля 1939 года называли «posteriores»: часто это были политические активисты или участники партизанского сопротивления режиму. Многих из них подвергали жестоким пыткам: топили почти до смерти в la bañera, били током, заставляя назвать имена других членов организации. Posteriores и anteriores (пойманных «после» и «до») фалангисты предъявляли для опознания вдовам погибших националистов. Любой, на кого падало подозрение в соучастии в гибели националиста, попросту «исчезал».

Явлению «большевистской заразы», которой объясняли левые взгляды, давалось фальшивое научное обоснование. Майор Антонио Вальехо Нагера, профессор психиатрии Мадридского университета, основал осенью 1938 года центр психологических исследований с 14 клиниками в националистской зоне для изучения «psiquismo del fanatismo marxista». Он сделал вывод, что единственный способ избежать расового растворения «испанства» – это забирать детей у подозрительных родителей и учить их национальным ценностям. В 1943 году насчитывалось 12 043 ребенка, отнятых у матери и переданных фалангистской «Auxilio Social», в сиротские дома и в религиозные организации. Некоторых из этих детей передавали на усыновление в специально подобранные семьи; через 30 лет тем же занимались в Аргентине, при тамошней военной диктатуре[1034].