Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным - Сесил Скотт Форестер

— Оправдали, сэр? — спросил он.

— Само собой, сэр, — мигом отозвался Фрир. — Оправдали с величайшим почетом.

— Ура Хорнблауэру! — завопил лудильщик, подкидывая вверх шляпу.

Сквайр замахал руками и затопал от радости, селяне подхватили приветственный клич.

— Долой Бонапарта! — крикнул Фрир. — Поехали.

— Какой искренний интерес к вашей персоне, — сказал Фрир минутой позже, — хотя, естественно, на портсмутской дороге он живее всего.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

— Помню, — продолжал Фрир, — как после Синтры[63] толпа требовала, чтобы Веллингтона четвертовали. Я тогда думал, нам крышка. Но так обернулось, что нас выручил его трибунал, как теперь ваш. Помните Синтру?

— Я командовал тогда фрегатом в Тихом океане, — коротко отвечал Хорнблауэр.

Он чувствовал легкую досаду. Оказалось что ему равно неприятны восторги лудильщиков и лесть царедворцев.

— Все равно к лучшему, что Лейтона ранило в Росасе, — говорил Фрир. — Не то чтобы я желал ему зла, но это ослабило их шайку. Тут или они, или мы. Его друзья получили перевес в двадцать голосов. Я слышал, вы знакомы с его вдовой?

— Имел честь.

— Очаровательная женщина, хотя и на любителя. Весьма деятельно способствовала союзу своего покойного мужа с родственниками.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

Всякая радость от успеха улетучилась. Даже яркий солнечный свет, казалось, померк.

— Питерсфилд вон за тем холмом, — сказал Фрир. — Полагаю, вас дожидается целая толпа народу.

Фрир угадал. Человек двадцать-тридцать толклось у «Красного льва», еще больше сбежалось узнать, чем же кончился трибунал. Услышав радостную весть, все дико завопили, а мистер Фрир не преминул ввернуть словечко в поддержку правительства.

— Это все газеты, — ворчал Фрир, когда они, сменив лошадей, тронулись дальше. — Жалко, мы не можем поучиться у Бони и пропускать в печать лишь то, что простонародью полезно. Католическая эмансипация[64]… реформы… дела флотские… Толпа желает участвовать во всем.

Даже дивная красота Дьяволовой чаши, мимо которой они проезжали, оставила Хорнблауэра безучастным. Жизнь утратила всякую сладость. Он мечтал вновь оказаться безвестным капитаном где-нибудь в бурной Атлантике. Каждый удар лошадиных копыт приближал его к Барбаре, а в душе закипало тоскливое, смутное желание вернуться к Марии, скучной, неинтересной, обыденной. Толпа, приветствовавшая его в Гилдфорде — там как раз кончался базарный день, — воняла пивом и потом. Хоть одно утешало: с приближением вечера Фрир умолк и оставил Хорнблауэра с его мыслями, пусть даже и невеселыми.

Когда они меняли лошадей в Ишере, уже смеркалось.

— Приятно сознавать, что мы можем не опасаться грабителей, — улыбнулся Фрир. — Довольно будет герою дня назваться, и разбойники не возьмут с нас ни гроша.

Однако никто на них не напал. Карета беспрепятственно проехала по мосту в Патни и двинулась сперва по дороге между все более частыми домами, затем по узким улочкам.

— Номер десять Даунинг-стрит, приятель, — велел форейтору Фрир.

Из встречи на Даунинг-стрит Хорнблауэр яснее всего запомнил невольно подслушанные слова Фрира — тот, едва войдя, шепнул Персивалю: «Обошлось». Разговор длился не более десяти минут, официальный с одной стороны, сдержанный с другой. Премьер-министр явно был сегодня не разговорчив, — по-видимому, он главным образом хотел взглянуть на человека, который может повредить ему в глазах принца-регента или общественности. Хорнблауэр не составил особо приятного впечатления ни о его уме, ни о его личном обаянии.

— Дальше Пэлл-Мэлл, Военное министерство, — сказал Фрир. — Господи, сколько нам приходится работать!

Лондон пах лошадьми, как всегда для человека, только что вернувшегося из плавания. Окна Уайтхолла ярко светились. В Военном министерстве его провели к молодому лорду, который понравился Хорнблауэру с первого взгляда. Его звали Пальмерстон, он был заместителем министра иностранных дел. Пальмерстон много и толково расспрашивал о состоянии общественного мнения во Франции, о последнем урожае, о том, как Хорнблауэру удалось бежать. Он одобрительно кивнул, когда Хорнблауэр замялся, не желая называть человека, у которого они нашли приют.

— Совершенно правильно, — сказал Пальмерстон. — Вы боитесь, что какой-нибудь кретин проболтается и вашего спасителя расстреляют. Кретин бы, наверно, и проболтался. Я попрошу вас назвать этого человека, если возникнет крайняя нужда, и тогда вы сможете на нас положиться. А что стало с каторжниками?

— Первый лейтенант «Триумфа» завербовал их на службу, сэр.

— Значит, последние три недели они служат матросами на королевском корабле? Я лично выбрал бы каторгу.

Хорнблауэр считал так же. Он порадовался, что хоть один высокопоставленный чиновник не питает иллюзий по поводу прелестей флотской службы.

— Я разыщу их и выпишу сюда, если удастся уговорить ваше адмиралтейское начальство. Я нашел бы им лучшее применение.

Лакей принес записку, Пальмерстон развернул и прочел.

— Его королевское высочество желает вас видеть, — объявил он. — Спасибо, капитан. Надеюсь, что буду иметь удовольствие встретиться с вами в самом скором будущем. Наша беседа оказалась весьма полезной. А луддиты крушат станки на севере, и Сэм Уитбред[65] рвет и мечет в палате общин, так что вы явились как нельзя кстати. Всего доброго, сэр.

Последние слова испортили все впечатление. Пальмерстон, планирующий новую кампанию против Бонапарта, завоевал уважение Хорнблауэра; Пальмерстон, вторящий Хукхему Фриру, — утратил.

— Зачем я понадобился его королевскому высочеству? — спросил Хорнблауэр Фрира, когда они вместе спускались по ступеням.

— Это будет для вас сюрпризом, — игриво отвечал Фрир. — Может быть, вы пробудете в неведении до утреннего приема. Об этот час принцуля редко бывает настолько трезв, чтобы заниматься делами. Может быть, он уже в стельку! Беседуя с ним, будьте поосторожней.