Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным - Сесил Скотт Форестер

— Продолжайте, пожалуйста, — велел он. — Учитывая сложившуюся обстановку, я…

Наконец Хорнблауэр продиктовал последние слова — в третий раз за это утро он пересказывал свои приключения, и они потеряли в его глазах всякую прелесть. Он был измотан до предела — примостившись на пушке, он уронил голову на грудь… и внезапно проснулся. Он действительно задремал сидя.

— Вы устали, сэр, — сказал секретарь.

— Да.

Он заставил себя очнуться. Секретарь смотрел на него сияющими от восторга глазами, прямо как на героя. От этого Хорнблауэру сделалось неуютно.

— Если вы подпишете здесь, сэр, я запечатаю и надпишу.

Секретарь соскользнул со стула, Хорнблауэр взял перо и подмахнул документ, на основании которого решится его участь.

— Спасибо, сэр, — сказал секретарь, собирая бумаги.

Хорнблауэру было не до него. Он ничком рухнул на койку, не думая, как это выглядит со стороны. Его стремительно повлекло вниз, в темноту, — он захрапел раньше, чем секретарь вышел, и не почувствовал касания одеяла, когда пять минут спустя секретарь на цыпочках вернулся его укрыть.

Что-то нестерпимо болезненное возвращало Хорнблауэра к жизни. Он не хотел возвращаться. Мучением было просыпаться, пыткой — отпускать ускользающее забытье. Хорнблауэр цеплялся за последние остатки сна, тщетно пытаясь их удержать, и наконец с сожалением отпустил. Кто-то мягко тряс его за плечо. Он резко пришел в сознание, заворочался и увидел склонившегося секретаря.

— Адмирал обедает через час, сэр, — сказал тот. — Капитан Календер подумал, что вам нужно будет время приготовиться.

— Да, — отвечал Хорнблауэр ворчливо. Он машинально потрогал щетину на подбородке. — Да.

Секретарь стоял очень скованно, и Хорнблауэр взглянул на него с любопытством. У секретаря было странное, напряженное лицо, за спиной он прятал газету.

— В чем дело? — спросил Хорнблауэр.

— Плохие вести для вас, сэр, — сказал секретарь.

— Какие вести?

Сердце у него упало. Может быть, Гамбир передумал. Может быть, его посадят под строгий арест, будут судить, приговорят и расстреляют. Может быть…

— Я вспомнил, что читал об этом в «Морнинг кроникл» три месяца назад, сэр, — сказал секретарь. — Я показал газету его милости и капитану Календеру. Они решили, что вам нужно прочесть как можно скорее. Его милость сказал…

— Где читать? — спросил Хорнблауэр, протягивая руку за газетой.

— Плохие новости, сэр, — нерешительно повторил секретарь.

— Показывайте, черт вас побери.

Секретарь протянул газету, пальцем указывая абзац.

— Бог дал. Бог взял, — произнес он. — Благословенно имя Господне.

Сообщение было кратко.

С прискорбием извещаем, что седьмого числа сего месяца скончалась от родов миссис Мария Хорнблауэр, вдова убитого Бонапартом капитана Горацио Хорнблауэра. Горестное событие произошло на квартире миссис Хорнблауэр в Саутси, и, как нам сообщили, ребенок, прелестный мальчик, здоров.

Хорнблауэр перечитал дважды и начал читать в третий раз. Мария умерла, Мария, нежная, любящая.

— Вы найдете утешение в молитве, сэр, — говорил секретарь, но Хорнблауэр его не слышал.

Марии нет. Она умерла в родах. Учитывая, в каких обстоятельствах он сделал ей этого ребенка, он все равно что убийца. Марии нет. Никто, решительно никто не встретит его в Англии. Мария стояла бы рядом на суде и не поверила бы в его вину, каков бы ни был вердикт. Хорнблауэр вспомнил слезы на ее грубых красных щеках, когда она, прощаясь, обнимала его в последний раз. Тогда его немного утомило это обязательное трогательное прощание. Теперь он свободен — осознание настигало его постепенно, как струя холодной воды в горячей ванне. Это нечестно! Нечестно по отношению к Марии! Он хотел свободы, но не такой же ценой! Она заслужила его внимание, его доброту, заслужила своей преданностью, и он безропотно лелеял бы ее до конца жизни. Сердце разрывалось от жалости.

— Его милость просил передать, — сказал секретарь, — что глубоко скорбит о вашей утрате. Он велел сказать, что не сочтет за обиду, если вы не пожелаете присоединиться к нему за обедом, но в тиши каюты обратитесь за утешением к религии.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

— Если я могу вам быть чем-нибудь полезен, сэр…

— Ничем.

Он сидел на краю койки, уронив голову на грудь. Секретарь переминался с ноги на ногу.

— Подите прочь, — сказал Хорнблауэр, не поднимая головы.

Он сидел долго, мысли мешались. Была печаль, боль почти физическая, но усталость, волнение, недостаток сна мешали мыслить ясно. Наконец он отчаянным усилием взял себя в руки. Ему казалось, что он задыхается в душной каюте, щетина и засохший пот раздражали невыносимо.

— Позовите моего слугу, — сказал он часовому у дверей.

Хорошо было сбрить грязную щетину, вымыться в холодной воде, переодеться в чистое. Он вышел наверх, полной грудью вобрал бодрящий морской воздух. Хорошо было ходить по палубе, взад-вперед, взад-вперед, между катками шканцевых каронад и рядом рымболтов в палубных досках, слышать привычные корабельные звуки, баюкающие усталый мозг. Взад-вперед он ходил, взад-вперед, как ходил когда-то часами, на «Неустанном», на «Лидии», на «Сатерленде». Никто ему не мешал — вахтенные офицеры собрались у другого борта и невзначай постреливали газами на человека, который только что узнал о смерти жены, который бежал из французского плена и теперь ждет трибунала, на капитана, который первый после Ферриса у Альхесираса[57] сдал неприятелю британский линейный корабль. Взад-вперед ходил он, погружаясь в блаженную, отупляющую усталость, пока ноги не сделались совсем ватными. Тогда он ушел вниз, уверенный, что заснет. Однако спал он тревожно — ему снилась Мария, и он бежал от этого сна, зная, что ее тело разлагается под землей. Ему снились тюрьма и смерть и неотступно за всеми ужасами далекая, смеющаяся леди Барбара.

В некотором роде смерть жены выручила его, подарила предлог оставаться молчаливым и неприступным во все дни ожидания. Не нарушая законов вежливости, он мог ходить по свободному участку палубы под теплыми солнечными лучами. Гамбир прохаживался с капитаном флота или флаг-капитаном, уорент-офицеры гуляли по двое, по трое, весело переговариваясь, но все избегали попадаться ему на пути, никто не обижался, что он сидит за обедом мрачнее тучи или держится особняком на адмиральских молитвенных собраниях.

В противном случае ему пришлось бы окунуться в бурную светскую жизнь флагмана, говорить с офицерами, которые бы вежливо обходили молчанием предстоящий трибунал. Он не хотел вступать в бесконечные разговоры о парусах и тросах, героически делая вид, будто тяжесть сданного «Сатерленда» не давит на его плечи. Как ни добры были окружающие, он чувствовал себя изгоем. Пусть Календер открыто восторгается его подвигами, пусть Гамбир держится уважительно, пусть молодые лейтенанты глядят на него круглыми от восхищения глазами — однако ни один из них не спускал флага перед неприятелем. Не раз и не два, гуляя по палубе, Хорнблауэр желал, чтобы его убило ядром на шканцах «Сатерленда». Он не нужен ни одной живой душе — маленький сын в Англии, на попечении безвестной кормилицы, возможно, с годами будет стыдиться своего имени.