Времена не выбирают - Макс Мах

Вендетта между Норами и Счья продолжалась, однако, еще много лет и завершила ее уже графиня Нор. Ей было тринадцать, когда погиб на охоте ее отец, и теперь уже она шла впереди траурной процессии по тропе, ведущей в священную рощу, где по традиции под корнями древних дубов хоронили умерших и погибших членов ее семьи. В полночь, там же, в роще, во мраке грозовой ночи, она опоясалась мечом Норов и надела на шею Камень, который перед погребением собственноручно сняла с мертвого тела своего отца. Вместе с мечом и Камнем Нор получила власть, право и неоплаченные долги. Власть ее – во всем, что касалось ее клана, – была огромна, права и привилегии записаны на восемнадцати пергаментных свитках красными, как кровь, чернилами королевских нотариусов, а долгов было всего три: первый – перед своими людьми, второй – перед королями Фар и третий – долг чести, который не успел выплатить до конца ее отец.

Утром после похорон она послала официальное уведомление своему королю, сообщая о принятии на себя всех обязательств главы клана. Затем раздала награды и траурные выплаты мечам своего отца, ставшим в эту ночь ее мечами, и главам всех первых и вторых семей графства. В полдень она приняла их присягу и возвела в ранг мечей двенадцать молодых парней и девушек, с которыми вместе росла в замке своих предков. До позднего вечера она принимала депутатов от сельских общин и городов графства, а с восходом луны заняла место во главе стола на поминальном пиру. Это был длинный день, но графиня Нор не чувствовала усталости. Казалось, вместе с мечом и Камнем к ней перешла и сила Барса Норов, его жестокая воля и холодное негасимое пламя, загоревшееся в ее сердце. Впрочем, возможно, так оно все и было, потому что с того мгновения, когда она надела на себя Камень Норов и до последней вспышки сознания в смертельном бою на Легатовых полях, она оставалась истинной графиней Нор.

Было уже далеко за полночь, когда завершился пир. Встав из-за стола, Нор приказала своей мачехе Кеар, третьей жене своего отца, покинуть замок Норов до наступления рассвета и, если желает умереть своей смертью, никогда более в нем не показываться. Кеар не задала ни одного лишнего вопроса – она хорошо знала характер своей падчерицы и сожалеть могла только о безвременной кончине супруга и о своей недальновидности – она лишь поинтересовалась, дозволено ли ей будет забрать свою долю наследства, и, получив согласие графини, опрометью бросилась собирать вещи. Нор проводила ее равнодушным взглядом и, навсегда вычеркнув из памяти, отправилась в свои новые покои – опочивальню своего отца и прадеда. В коридоре господской половины она отпустила свиту, велев остаться с ней только новоиспеченному восемьдесят третьему мечу Руэру Ши. Этому парню было семнадцать лет, и он происходил из семьи, уже триста лет верой и правдой, мечом и кровью служившей графам Ай Гель Норам. Польщенный выбором, Руэр шел за ее правым плечом до самых дверей опочивальни и был несказанно удивлен, когда она приказала ему следовать за ней и дальше. Он полагал, что ему выпала невиданная честь встать первым стражем у дверей в святая святых замка Норов, но у Нор были по поводу парня совсем другие планы. Честь, которая ожидала его, превосходила все, о чем он мог мечтать.

Войдя в опочивальню, Нор приказала рабыням раздеть ее и удалиться. Во все время, пока две бессловесные женщины снимали с графини многочисленные одежды ее парадного одеяния, бледный, как первый снег, Руэр стоял перед ней, напряженно вглядываясь во что-то, находящееся где-то выше ее правого плеча и видимое, вероятно, только ему одному. Когда рабыни закончили и, распустив напоследок ее рыжие волосы, исчезли за дверью, нагая Нор подошла к Руэру и, взявшись пальцами за его подбородок, повернула голову юноши так, чтобы он смотрел ей прямо в глаза.

– Скажи, Руэр, – спросила Нор, – почему ты не смотрел на меня?

– Я… – Ему потребовалось усилие, чтобы вытолкнуть из себя эти немногие слова. – Я не смел.

– Ты видел раньше голых женщин? – спросила тогда она.

– Да, ваша светлость, – хрипло ответил меч.

– Они были красивее меня? – Не то чтобы это ее так волновало, но все-таки было интересно, что он скажет.

– Нет, ваша милость, – сказал меч. – Нет! Красивее вас я женщины не встречал.

– Ты спал с женщинами? – На самом деле это было единственное, что ее сейчас интересовало.

– Нет. – Слово далось ему с огромным трудом.

– Почему?

– Так вышло, ваша светлость. – Меч был смущен и расстроен, но говорил, судя по всему, правду.

– Ну что ж, – пожала она плечами. – Значит, нам обоим это предстоит в первый раз. Раздевайся. Я слышала, что это несложно и доставляет удовольствие.

Однако на деле лишиться невинности оказалось совсем непросто, потому что оба они плохо представляли, что и как следует делать, и к тому же ей было больно. Впрочем, боль была не такой, о которой следовало бы вспоминать тому, кто рожден убивать и когда-нибудь быть убитым, и удовлетворенная тем, что выполнила все, что считала необходимым сделать в этот именно день, она заснула, чтобы проснуться поутру настоящей графиней Ай Гель Нор.

* * *

Это не было ее собственной памятью и не стало, хотя и объявилось нежданно-негаданно там, где помещается обычно личное пространство прошлого. Не она шла впереди траурной процессии в священную рощу, не ей приносили присягу мечи графства Нор… Лика отчетливо ощущала границу своего и «чужого», и свой собственный «первый раз» она не спутала бы с тем, что произошло в замке Нор в ночь после поминальной тризны. Не ее это были воспоминания, да и воспоминаниями пришедшее извне, возникшее из ниоткуда знание назвать было нельзя, потому что не человеческая память хранила все эти отблески давно прошедших дней. Это Камень донес до Лики, сохранив в себе, и отдал ей, как наследие и наследство, смутно ощущаемое дыхание прошлого, его отзвук, его отражение. Вот именно, отражение. Камень был всего лишь зеркалом, в которое однажды заглянули, отразившись, другая Нор и многие иные люди – мужчины и женщины, – носившие и это Имя, и этот Камень.

И связной истории клана Нор не было здесь тоже. Не хроника или летопись, не подробное жизнеописание каждого из владельцев Камня Норов, но только отдельные вспышки света в наполненной движением мгле прошлого.

* * *

– Неужели ты ничего не помнишь? – спрашивал Иван.

– Ничего, – отвечала она.

– Совсем ничего? – настаивал он. – Может быть, какое-то имя, город, деревню?

– Не помню, – пожимала она плечами. – Помню лес, мужиков помню, которые несли меня на руках… Тебя помню, Ваня, как ты надо мной хлопотал да колдовал.

И она улыбалась, а Иван сразу же забывал про свои вопросы, потому что от ее улыбки он становился «совершенно сумасшедший».

– Неужели ты ничего не помнишь?

А что она должна была помнить? О чем могла бы рассказать своему Ивану? Но, главное, зачем? Зачем ему знать о том, что перестало существовать, уничтоженное силой, равной и равнозначной смерти?