Безбилетники - Юрий Юрьевич Курбатов

по-прежнему ни от чего не зависел. И я вступил в этот закрытый клуб под крепкое мужское похлопывание.

Помню, первым делом старшие товарищи научили: купи себе шприц с резиновым поршнем: им мягче двигаться. Заклей деления скотчем, чтобы они не стерлись со временем. Не бойся толстой иглы: дырки от нее заживают быстрее, чем от инсулинки. В общем, ввели в курс.

Наркоманы – люди удивительно чувственные, добрые. Пока есть чем проставиться, конечно, тебя окружат заботой. «Как ты себя чувствуешь?» «Не жарко?» «Не холодно?» «Не надули ли тебе мимо вены?» «Не трухануло ли тебя от грязного раствора?» Эта удивительная дружба с почесыванием спинок (тело чешется, когда грязный раствор) – странный симбиоз обреченных. Но от этой обреченности, от этого танца со смертью между людьми устанавливается теплая глубокая забота. Как в окопе перед последним боем: некогда ссориться, да и глупо. Бесы своих почти не трогают.

Была и другая сторона медали. Я еще не понимал, что люди, попавшие в зависимость, слабеют морально. Обманывают, подлят, стучат. Сильные ощущения ослабляют волю, делают даже крепкого человека готовым на все. Я никогда не забуду, как один из залетных торчков катался у меня на кухне по полу, целуя мне ноги только за то, чтобы получить на один кубик больше. Такое я видел только в кино, и тогда меня это поразило. Но я не подозревал, что сам могу так же оскотиниться. Увы, есть вещи, которые сильнее нас, особенно если мы сами разрешаем им стать сильнее.

Потихоньку я перепробовал все, до чего мог дотянуться, – от «винта» до грибов. Быть трезвым уже казалось глупостью. Я вроде и не сидел на системе, как те несчастные торчки, о которых пишут в газетах, но постепенно сама жизнь без веществ стала бессмысленно пресной. Не то что мне было скучно, или, там, ломало. Это все – чепуха. Я чувствовал себя будто герой-первопроходец, Гагарин своего внутреннего космоса. И уже казалось преступлением бросить его исследование только потому, что какой-то умник назвал наркотики злом. Я уже не замечал вокруг грязных бинтов, следов крови на стенах, не чувствовал запаха йода и ацетона, которыми провонял мой дом. Эта подмена сознания происходила медленно. Мне казалось, что я должен творить. Но…

– Как раз спросить хотел, – усмехнулся Том. – А что с творчеством? Помогло?

– А с творчеством было по-прежнему не очень. Как будто ты каждый день покупаешь билет на гениальный фильм, а получаешь бредовый мультик без концовки. Постепенно стало не до репетиций: ребята играют какую-то банальщину, в то время как тебе хочется проникнуть в тайны вселенной. Да и вообще, мы же боимся смерти? Нет. Так разве творчество не подождет, если есть раствор? А ведь еще недавно я считал, что наркотики нужны ради творчества. Я оказался во власти стихий, которые были сильнее меня, закручивали меня, как щепку, в гигантскую воронку. И чем дальше я плыл, тем меньше боролся с течением. И все меньше переживал по поводу закономерного финала. Однажды, в галлюциногенном бреду, я увидел свою могилу. На ней была эпитафия: «Здесь лежит невероятно крутой музыкант, очень тонкая личность. Он играл, но его гений не оценили. Его душа не выдержала этого черствого мира, и он умер от передозировки». Сейчас это звучит смешно, как-то по-детски пафосно… Но тогда в этом не было ни доли иронии.

Михаил замолчал. Где-то в глуши леса куковала кукушка, будто помогая Монголу держать его монотонный ритм.

– Я не изменил себя, ничего не узнал, я почти сторчался. У меня больше не было никаких творческих прорывов. Смерть будто поставила меня на счетчик, который отсчитывал последние дни. Только тщеславие молодого музыканта постепенно сменилось обиженностью неоцененного гения. Сейчас это звучит дико, но тогда мне казалось, что все вокруг радостно подбадривали меня: ты можешь! Давай! Покажи, как в этой печи сгорают настоящие герои! Убей себя! Я шел под эти аплодисменты дальше, и уже не мог остановиться. Друзья-то простят и поймут, но гордость скажет: если ты бросишь все это, то ты сломленный человек. Ты слабак. Все это время ты не играл в рок-н-ролл, ты притворялся. Ты личность не до конца, ты остаешься в тюрьме своей жизни, вместе со скучными донельзя спортсменами и рыбаками. Твоя ракета навсегда приварена к стартовой площадке. Она никогда не полетит на Марс, и пылиться ей где-то на полочке твоей души. Так что если ты реально честен и крут, – иди вперед, иди до конца, за пределы этого мира. Уничтожь этот злой мир своей смертью! Покончи раз и навсегда со всеми, кто недостоин твоего общества!

Что меня еще держало? Тонкое чувство неудовлетворенности: если я уйду неоцененным, то погибнет… Нет, не тело! Мой неоцененный гений! Я еще поживу! Я докажу!

И я двигался под этот вкрадчивый шепот дальше. Я будто писал эпитафию о себе, жертвующем здоровьем ради искусства. Я оплакивал гения, идущего на плаху ради людей, и получал от этого удовольствие.

Миша помолчал.

– Сейчас я думаю: зачем все это было? Я не знаю. Наверное, ради рок-н-ролла. Или ради свободы. Ведь все настоящие музыканты уже умерли, и хотя бы в этом я мог с ними сравняться. Жизнь была уже ничто по сравнению со смертью ради любви и свободы, особенно когда вокруг тебя сияет ореол мученика.

– А родители?

– Родители? Вначале они беспокоились, убеждали. Мать приносила какие-то брошюры, прятала шприцы, искала знакомых врачей. Потом грозили, пугали милицией. Потом уже скрывали – от той же милиции. Из группы меня – нет, не то что выгнали… Просто дали понять. Однажды я пришел на репетицию, а за барабанами сидел незнакомый человек. Стучал он коряво, и я вначале даже засмеялся: кто может меня заменить? Я был лучшим! Но мне больше не звонили. Конечно, мне было обидно, но я уже понимал, что либо – дружба, либо – музыка, и больше туда не возвращался.

Парадокс, но они помогли мне. Они поставили на мне крест, и это меня взбесило. Я решил начать новую жизнь. Доказать всем, какого великого человека они потеряли. Я уехал в Харьков, поступил в академию, пару лет учился, достаточно хорошо. Думал, что все кончилось. Что я приеду домой, такой умный и красивый… И все скажут: «Ты крут, чувак! А мы-то думали, что ты сторчался».

Харьков меня покорил, особенно весной. Осенью он уныл и страшен, но весной это – сказочный, наполненный солнцем город. Постепенно вокруг меня образовался такой же «кружок по интересам». Вначале я думал, что если уже бросал, то и снова,