Безбилетники - Юрий Юрьевич Курбатов

если нужно, – брошу. Но вдруг вошел в такой штопор, будто догонял все, что недоколол в тот год. В конце концов я завалил сессию, и меня отчислили. Я вернулся домой, наврал матери, что взял академку, потому что за мной охотятся бандиты. Думаю, что она все поняла, но не подала виду. А потом вернулись старые приятели – те, кто остался жив. И все пошло по-старому. Потом умер отец. Мать махнула на меня рукой, и, чтобы не смотреть на мои «подвиги», поселилась на даче. Она видела во мне невменяемого и самовлюбленного торчка со спаленными венами. Зато я манипулировал ею, совершенно не замечая, как она неумело переживает за меня. Я просил денег, угрожал ей смертью, а временами врал, что завязал и мне нужны деньги на лечение. Какими смешными казались ее доводы о здоровье, этот старперский ЗОЖ! Я видел лишь лицемерие, трусость, страх заглянуть по ту сторону жизни.

Я все еще чувствовал в себе силу творить, я – феномен, творец, гений барабанов! Мне казалось, что мой Парнас был совсем рядом! Что я вот-вот дойду до его вершины. Что вечные древние музы поцелуют меня и я выдам, наконец, свое слово. Свой неповторимый звук, композицию, мысль, которая взорвет мир, изменит все человечество! Вот только играть было уже не с кем. Наша старая группа распалась. Кто-то женился, кто-то уехал на заработки. Все повзрослели, окунулись в быт, стало не до музыки. А рядом со мной остались только такие же товарищи по несчастью, которые всегда готовы поднять рюмку друг у друга на похоронах – искренне, со слезами. Ведь они тоже чувствуют сопричастность вечности, они тоже готовятся отчалить за Стикс…

Миша прислушался, повернулся к Монголу.

– Стой, ты ускорился. Давай, я еще раз задам. Раз-два-три-четыре!

Монгол снова застучал.

– И вот однажды я подумал: хватит. Либо сейчас, либо никогда. И вогнал себе двойную дозу какого-то коктейля.

Меня закрутило в черно-белом мозаичном вихре, голову сжало, как тисками. Я вылетел из своего тела и повис над ним. Я лежал с закрытыми глазами в своей комнате, на кровати, и в то же время как бы парил над собой, рассматривая свое тело с холодным, отстраненным любопытством. Потом стены комнаты потемнели, и я провалился в черный космос. Меня быстро понесло в свистящем вихре, и отстраненное любопытство сменилось холодным и трезвым, но отчаянно диким ужасом. Игра со смертью вдруг превратилась в реальность. Мне стало так страшно, как не было никогда, и от этого ужаса некуда было деться. Будто кто-то глодал меня со всех сторон длинными, как сабли, зубами, – сильный, страшный, хозяин мрака. В какой-то миг все кончилось. Я стоял посреди, если можно так сказать… Свалки. Она тянулась до затянутого серыми тучами горизонта, занимая все пространство вокруг. Здесь были остатки поросших мхом фундаментов, обугленные деревья. Из земли повсюду торчали разбитые гипсовые статуи неизвестных мне эпох, валялись древние полуистлевшие книги, виднелись сросшиеся, переплетенные, будто провода, человеческие тела без лиц, и еще множество странных осколков непонятных предметов, невнятных вещей. Весь мир вокруг выглядел словно свалка разума, разбитое корыто человечества. От него веяло холодным отчаянием, тленом, сумасшествием, и в нем не было ничего, на чем можно было бы отдохнуть глазам. Я ходил между камнями, спускался в ямы, находил тропинки, оканчивающиеся ничем, брал в руки обломки странных механизмов. Они словно шептали мне на ухо свои назначения, смысл которых никак не доходил до меня. Каждое из них было по-своему оригинально, каждая вещь была не просто так, она имела смысл. Я будто попал в ожившие видения Босха. Но если на его картины можно было посмотреть и отвернуться, то из этой странной реальности не было выхода. Все вокруг было настолько живо, что вскоре я стал сомневаться, а был ли мир, в котором я жил много лет, или он мне тоже когда-то приснился, как маленький осколок вселенной, наполненной множеством других реальностей? Вернусь ли я назад? Или, может быть, все окружающее – это сам я, моя изнанка, развалины моей больной души? Будто кто-то подарил мне драгоценную игрушку под названием разум, а я разбил ее. Вот оно все, собранное в одном месте: необычное, интересное, удивительное. Бери, разглядывай, прислушивайся. Разве не это я искал? Но зачем мне все это теперь, если я был абсолютно одинок? Ведь все мои потуги были всегда направлены вовне, не на себя. Я искал все это, я жил только ради внешнего. Ради признания со стороны, рукоплескания других. Но для тщеславия нужны минимум двое. А если ты одинок, то все сокровища мира – просто ненужный хлам.

Эта половинчатость, тоска по кому-то другому, ущербность моего одинокого внутреннего мира вгоняла меня в отчаяние. Снаружи не было ничего, что радовало бы меня. Я пришел к выводу, что смысл человека находится либо внутри него, либо его просто нет в природе. Мне было проще считать, что он есть, иначе становилось совсем страшно. В конце концов, где-то существовала иная, более упорядоченная вселенная, о которой я помнил. Какой-то смысл должен быть во всем этом, – я просто никогда не искал его в себе.

Чтобы не сойти с ума, я спасался воспоминаниями прошлого. Они будто охраняли мой рассудок, давали какую-то осмысленность, но в то же время жгли своей бестолковостью, глупо проведенной жизнью. Моя совесть превратилась в оголенный нерв: за каждый идиотский поступок из своих воспоминаний я получал ее обжигающий укол в самое сердце. Но эти инъекции будто спасали меня от безумия…

Тому на носок ноги вдруг села серая птичка с темно-оранжевой грудкой. Повертев любопытной головкой, прыгнула на колено и тут же упорхнула в гущу листвы.

– …Мне казалось, что я пробыл там тысячу лет, – продолжал послушник. – То, земное время, думал я, – это была роскошь, это был подарок. Это было средство изменения себя. Там можно было предвкушать или переживать, можно было что-то менять. Мое земное прошлое казалось райским блаженством. Здесь же у меня не было будущего, а настоящее лишилось всякого смысла. Время совсем остановилось. «Я не могу ничего изменить!» – эта мысль будто колом прибивала меня к земле.

Пустой, никому не нужный человек, я проворонил свой шанс. Я жил ради внешнего, я искал счастье вовне, я увлекся фантиком, ничтожным по сравнению с вечной глубиной своего «я». Тщеславие и хвастовство – вот и все, что было в моей жизни, умело замаскированное словами о нереализованном таланте. Вот оно, вокруг меня, – мой собственный мир. Но где же я? Сам я?

Однажды, блуждая по