Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

Второй вывод связан с ответом на животрепещущий вопрос — почему, несмотря на моральную силу и общепризнанные культурные, общественные и правовые достижения, Древний Рим все-таки пал, уступив место варварам? Разумеется, свою роль сыграло рабство: представленное в виде перевернутой пирамиды общество, когда множество обслуживает избранных, представляет собой шаткую конструкцию и долго не устоит. Отмечая эту особенность, Черчилль указывает, что «институт рабства не мог бесконечно долго противостоять новым динамичным идеям, которые несло с собой христианство». Но он также выделяет еще одну причину распада — стремление к роскоши, доходившее до «фанатичного распутства». Черчилль приводит слова из «Жизнеописания Юлия Агриколы» Публия Корнелия Тацита (середина 50-х — ок. 120): «Мало-помалу наши пороки соблазнили британцев, и они пристрастились к портикам, термам и изысканным пиршествам». Римское правление оказало «расслабляющее влияние», и «в условиях скромного комфорта люди стали вялыми и безынициативными».

История падения Древнего Рима может многому научить и сегодня, считал Черчилль. Своим читателям он предлагал поразмыслить над часто плохо уловимой особенностью исторического процесса: большинство явлений имеют давние причины, а изменения происходят и накапливаются настолько медленно, что когда количество переходит в качество, уже трудно что-либо изменить и практически невозможно понять, как метаморфоза вообще стала возможна. «Подобно многим приходящим в упадок государствам, Римская империя продолжала существовать на протяжении нескольких поколений после того, как ее жизненная сила уже истощилась», — отмечает Черчилль. Добавляя, что «ослабление страны происходило постепенно и положение усугублялось почти незаметно», он предлагает искать причину кризисов в далеком прошлом, одновременно указывая на основную сложность их преодоления — трудно противостоять потопу, набиравшему силу в течение многих десятилетий из разных источников.

Закончив первый объемный кусок в пятьдесят тысяч слов, Черчилль признался Уэллеру, что «испытывает комфорт от того, что в эти беспокойные дни тысячи лет отделяют его мысли от XX столетия». Но для таких людей, как автор «Мальборо» и «Мирового кризиса», убежище в исторических изысканиях, хотя и не было долгим, оказывало заметное влияние на его жизнь. И это влияние было положительным. Как и многие выдающиеся личности, склонные к синтезу, Черчилль привык черпать вдохновение и искать ответы на мучившие его вопросы в разных родниках знаний. Так и сейчас, хотя разбор минувших событий и сопровождался своими трудностями, восторг от познания нового и улавливания нитей, закономерностей и тенденций, объединивших разные эпохи, приносило удовольствие и удовлетворение.

Для человека-думающего найти такие аналогии не составило труда. Но Черчилль привык не только думать, но и действовать, используя последние находки в политической деятельности. Так, в своем знаменитом выступлении в палате общин 5 октября 1938 года, осуждающем Мюнхенское соглашение, он раздвинул рамки происходящего, вставив в текст выступления фрагмент о короле Этельреде II эпоха правления которого «была периодом тягостных невзгод». Это было время, напомнил он депутатам, когда «потеряв все, что было достигнуто потомками короля Альфреда, наша страна погрузилась в хаос». Это было время, когда «нам приходилось платить дань датчанам и постоянно подвергаться нападкам со стороны иноземцев». Черчилль процитировал «пронизанные болью строки Англосаксонской хроники», которые, хотя и были написаны «тысячу лет назад», представлялись политику «весьма актуальными»: «Все эти беды постигли нас по неразумности, из-за того что мы не захотели заплатить дань вовремя, а заключили мир только после того, как даны уже натворили много зла». «По моему мнению, эти слова очень точно отражают суть наших отношений с Германией», — заявил оратор, и дальше добавил: «Такова мудрость, которую завещали нам предки, а любая мудрость уходит своими истоками в прошлое».

Помимо аналогий и перекличек с современностью погружение в глубокие воды далекого прошлого разбудило творческое воображение Черчилля, и за описанием давно ушедших времен он стал размышлять об истории в целом. Четвертую главу первой книги первого тома, которая получила название «Затерянный остров», он начал следующим рассуждением:

Нельзя понять историю без постоянного обращения к тем длительным периодам, с которыми мы то и дело сталкиваемся на опыте нашей собственной короткой жизни. Пять лет — это много. Двадцать лет — это горизонт для большинства людей. Пятьдесят лет — далекая древность. Чтобы постичь, как удар судьбы воздействует на то или иное поколение, надо прежде всего представить себе его положение и затем приложить к нему шкалу нашей собственной жизни. Так, почти все изменения гораздо менее ощутимы для тех, кто является их свидетелями, чем для того, кто в качестве хроникера сталкивается с ними тогда, когда они уже превратились в характерные черты эпохи. Мы всматриваемся в эти события, отделенные от нас толщей в почти две тысячи лет, через несовершенные телескопы исследований.

Этот фрагмент был надиктован во время одной из поздних, наводящих на грустные размышления ночей августа 1938 года. Не весь текст будет опубликован. В окончательную версию не войдут идеи автора о распространении исторических знаний. Сначала рассказчики, пытаясь добиться «четкости и ясности», разделяют историю на «отчетливо определяемые эпохи», что приводит к упрощениям и «приемлемому обобщению». Потом приходят ученые — историки и археологи, которые открывают многие «неоспоримые факты», и принятые ранее условности уже становятся бессмысленными. Пока, наконец, на сцене не появляются любители. Они «знают немного», а то, что знают, — «в основном неправильно». Но они обладают прекрасным слогом, в результате чего появляется живое описание с «изобилием упрямых фактов и непримиримых выводов». «Просто удивительно, — изумлялся Черчилль, — насколько старые предания продолжают пропитываться огромным количеством современных критических работ, которые создаются на их основе».

Но «старый сюжет, как правило, оказывается лучшим», — заключал автор.

Черчилля отличало ярко выраженное почитание индивидуализма, лежавшее в основе большинства его достижений. Оно определяло характер его поступков и накладывало неизгладимый отпечаток на его поведение, причем неважно, шла ли речь об управлении министерствами и ведомствами, подготовке к очередному выступлению или работе над книгой. Он всегда все делал по-своему. И подобные размышления над самой историей, как и ее представление — лишнее тому подтверждение.

Были и другие случаи, когда вместо обобщающих заявлений в элегическом стиле Черчилль касался частностей. Причем не всегда удачно. Порой он давал комментарии, отличавшиеся тривиальностью и не подходившие ни для самого произведения, ни для его автора. В таких случаях вовремя подключалась команда, вычеркивая снижающие качество повествования трюизмы. Например, так стало с рассуждениями о том, что «среди ученых есть странная мода произносить и писать все эти старые название таким образом, что они выглядят наиболее отталкивающе для современного читателя». «Я изумлен, действительно ли это замечание необходимо?» — спросил Янг. «Я тоже», — добавил Марш, и неудачное предложение пошло под нож.