Плексус - Генри Миллер

- Почему?- Она откровенно засмеялась. - По той же причине, по какой ты не можешь продать свои рассказы. Она слишком хороший художник, вот почему.

- Но ей не нужно иметь дело с галерейщиками, пусть продает прямо людям. Отдает за бесценок! Чтобы хоть как-то продержаться. Это поможет ей. На душе станет легче.

- Опять ты за свое! Это говорит о том, как плохо ты знаешь жизнь, Вэл. Ее картины не то что не продашь, их даже не отдашь бесплатно, вот в чем дело. Если ты когда-нибудь опубликуешь книгу, тебе придется просить людей принять ее задаром. Людям не нужно то, что хорошо, говорю тебе. Такие, как ты, или Анастасия, или Рикардо, нуждаются в поддержке.

К черту писательство, если все обстоит так, как ты говоришь… Но я не могу в это поверить! Я еще не настоящий писатель, а всего-навсего начинающий. Может, я лучше, чем думают издатели, но мне еще много надо работать. Когда я наконец научусь выражать свои мысли и чувства, люди будут читать меня. Мне наплевать, как плох этот мир. Они будут читать, говорю тебе. Они не смогут меня игнорировать.

- А пока этого не произойдет?

- А пока я найду другой способ зарабатывать на жизнь.

- Будешь продавать энциклопедии? Разве это выход?

- Да, не бог весть какой, согласен, но все лучше, чем занимать да просить. Лучше, чем заставлять жену торговать собой.

- Каждый свой цент я зарабатываю честно, - вспылила Мона. - Быть официанткой не сахар.

- Тем более я обязан зарабатывать сам. Тебе не нравится, что я продаю книги. Мне - что ты обслуживаешь посетителей в забегаловке. Будь мы умнее, занимались бы другим. Наверняка существует работа, которая не столь унизительна.

- Только не для нас! Мы не созданы для того, чтобы делать, что все.

- Значит, следует этому научиться, - Мне самому начинала нравиться моя неожиданная добропорядочность.

- Вэл, все это разговоры. Из тебя никогда не получится честный труженик. Никогда. И я не хочу, чтобы ты им становился. Я предпочту, чтобы ты умер.

- Ну хорошо, твоя взяла. Господи, неужели же нет какой-нибудь работы, чтобы человек вроде меня не чувствовал себя при этом последним идиотом? - Тут мне пришла в голову мысль, заставившая меня засмеяться. - Слушай, - удалось мне выговорить сквозь смех, - знаешь, о чем я только что подумал? Что из меня получился бы отличный дипломат. Мне следует стать послом в какой-нибудь стране, как тебе такая мысль? Нет, серьезно. Почему бы и нет? Мозги у меня есть, и я умею ладить с людьми. Когда я чего не знаю, меня выручает воображение. Можешь ты представить меня послом в Китае?

К моему удивлению, такая идея не показалась ей абсурдной. Или абстрактной.

- Уверена, из тебя получится хороший дипломат, Вэл. Почему бы и нет, как ты говоришь? Но у тебя никогда не будет возможности стать им. Существуют определенные двери, которые никогда не откроются для тебя. Если бы международными отношениями занимались люди вроде тебя, нам не пришлось бы думать о куске хлеба - или о том, как опубликовать рассказы. Вот почему я говорю, что ты не знаешь этот мир.

Черт подери, да знаю я его! Только знаю слишком хорошо. И не желаю принимать его условия.

- Это то же самое.

- Нет, не то же! Есть разница между тем, чтобы быть равнодушным - или слепым, - и тем, чтобы оставаться в стороне. Вот так. Если бы я не знал этот мир, как бы я смог стать писателем?

- У писателя свой собственный мир.

- Будь я проклят! Не ожидал услышать от тебя такое! Просто не знаю, что тебе на это сказать… - Я озадаченно замолчал. - Ты совершенно права, - вновь заговорил я спустя мгновение. - Но это не отменяет только что мною сказанное.

Может, я не сумею объяснить тебе этого, но знаю, что я прав. Иметь собственный мир в душе и жить в нем не означает быть непременно слепым к так называемому реальному миру. Если писатель не знает повседневной жизни, не погружен в нее настолько, что начинает бунтовать против нее, у него не будет того, что ты называешь собственным миром. В душе художника живут оба мира. И он точно такая же существенная частица этого мира, как любой другой человек. В действительности он куда больше принадлежит ему, глубже погружен в него, нежели другие, по той простой причине, что он - творец. Мир - это материал для его творчества. Другие довольствуются своим крохотным мирком - своим маленьким делом, своим узким семейным кругом, своей мелкой философией и так далее. Черт подери! Я потому до сих пор не стал великим писателем, что пока еще не вместил в себя весь огромный мир. Дело не в том, что я не знаю, что такое зло. Не в том, что не вижу порочности людей, как ты, похоже, считаешь. Дело в другом. В чем, я и сам не знаю. Но придет время, и я в конце концов узнаю. И тогда стану факелом. Я озарю мир светом. Высвечу самое его нутро… Но не стану осуждать его, нет! - Я помолчал. - Мы еще не совсем на дне, ты это знаешь. То, что нам пришлось вынести, пустяк. Блошиные укусы всего-навсего. Бывают вещи куда более страшные, чем жизнь впроголодь и тому подобное. Я куда больше страдал, когда мне было шестнадцать, когда я только читал о жизни. Или же я обманываю себя.

- Нет, я знаю, что ты имеешь в виду, - задумчиво кивнула она.

- Знаешь? Хорошо. Тогда ты понимаешь, что, даже не участвуя в жизни, можно страдать, как страдали мученики… Страдать за других - удивительный вид страдания. Когда страдаешь от собственного самолюбия, от нехватки чего-нибудь или от зла, причиненного тебе другими, это унизительно. Ненавижу такое страдание. Страдать вместе со всеми или за всех, быть в одной лодке со всеми - это иное дело. Это обогащает, дает чувство причастности. Что мне не нравится в нашей жизни, так это ее ограниченность. Нам следует принимать удары стоя, получать синяки и шишки за что-то достойное.

Я продолжал говорить в том же духе, плавно переходя от предмета к предмету, часто противореча себе, высказывая всяческие несуразности и тут же опровергая их, чтобы вернуться на твердую почву логики.

Я теперь все чаще затевал подобные страстные монологи. Может быть, причиною было, что перестал писать. Или то, что большую часть дня сидел дома один. А может, и чувство, что Мона ускользает от меня. В этих вспышках была какая-то безнадежность. Я искал чего-то, что никак не удавалось выразить словами. Опровергая ее, я на самом деле опровергал себя. Хуже было то, что я никак не мог прийти к какому-нибудь конкретному выводу. Я прекрасно понимал, чего нам не следует делать, но что следует, не знал. Втайне мне было приятно думать, что меня «поддерживают». Втайне я вынужден был признаться себе, что она права, - я никогда не приспособлюсь, не пойду по проторенной дорожке. И это проявлялось в разговоре. Я перескакивал с предмета на предмет, в который раз рассказывал о счастливом детстве, несчастной юности, о проделках в молодые годы. Это был восхитительный рассказ, до последнего слова! Вот бы Макфарланд присутствовал при этом со своей стенографисткой! Какой материал для его журнала! (Позднее я думал: как все-таки странно, что я мог рассказывать о своей жизни, но не мог перенести этого рассказа на бумагу. Едва я садился за машинку, как мною овладевали робость, смущение. В то время мне в голову не приходило воспользоваться местоимением «я». Интересно почему? Что мне мешало? Возможно, я еще не нашел своего «я».)