Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий

— Да, верно. На берегу понимаешь это куда лучше, чем в море. Тысячи людей хотят познакомиться с колонией. От посетителей нет отбоя.

— К сожалению, там не только любопытные. У нас есть сведения, что детей подстрекают к бунту.

— Не преувеличивайте, Хаус. Я рядом с этими детьми почти два года. Они хотят домой.

— Есть люди, которые пытаются сыграть на этом вполне понятном чувстве.

— Эти дети прошли большую школу. Их нелегко завлечь в сети.

— Президент тоже хочет надеяться, что это так.

— Передайте президенту — для беспокойства нет причины.

— Вы ему сами об этом скажете.

— Спасибо, мистер Хаус, что вы организовали эту встречу.

— Не меня благодарите, а госпожу Эдит Вильсон. И доктора Грейсона… Президент нездоров. И только они решают, что больному можно, а чего нельзя.

— А вы сами? Неужто и вам требуется особое разрешение, чтобы видеться с президентом?

— Государственные дела превыше всего. Я советник. Этим все сказано, — не без гордости заявил Хаус.

Он бросил взгляд в угол гостиничной комнаты, где стояли часы:

— Пора.

Изящным движением Хаус водрузил на голову шляпу и стал заметно выше.

Эдит Болинг Вильсон была первой, кто вышел к ним навстречу.

— Рада видеть вас, Эдвард! — протянула она руку Хаусу. — А вы, — сказала она приветливо, — наверно, и есть тот самый Райли Аллен, о котором сейчас так много говорят и пишут.

Райли поклонился.

— Муж ждет вас. Но прошу… Не говорите ничего, что заставило бы его волноваться. Ему это вредно.

«Что я могу сказать особенного, — подумал Райли. — Что значат мои новости по сравнению с теми, которые потрясают страну, подобно землетрясению».

Госпожа Вильсон между тем продолжала говорить, не умолкая ни на минуту. На ее мужа навалились беды, одна хуже другой. Во время выступления в Пуэбло началась резкая головная боль и тошнота. А позже случился удар и отнялась левая сторона.

Это был сбивчивый рассказ обыкновенной женщины, переживающей за мужа.

— Мистер Аллен, что вы думаете об амулетах и талисманах? — неожиданно спросила она.

— Я больше верю в вещие сны.

— Одно другому не мешает. У президента тоже был талисман. Многие годы он не расставался с каштаном. Он ему о чем-то напоминал. Дорогом и важном. Однажды в Белый дом пригласили группу конгрессменов. Пришло тридцать человек. После обеда они расселись по креслам и приготовились слушать президента. Прежде чем начать речь, он вытащил из кармана свой талисман и сжал его в кулаке, видимо, желая придать себе больше уверенности. Вдруг пальцы разжались, каштан выпал и закатился под кресла. Дурной признак… После этого и пошли неудачи. — Голос ее дрогнул. — Хорошо помню день, когда все случилось. Мы о чем-то неторопливо беседовали. Мы это делаем часто, оставаясь вдвоем. Лицо мужа вдруг переменилось. «Мне очень плохо», — только и успел сказать он. Я побежала за доктором. А когда вернулась, увидела мужа лежащим на полу. Кроме меня и Грейсона, никого не было рядом. Общими усилиями мы уложили его на кровать. Это очень старая кровать. На ней спал еще Авраам Линкольн. Приехали два врача и вместе с Грейсоном определили, что в участок мозга, который управляет левой рукой и ногой, попал тромб. С тех пор я не видела мужа здоровым. Он приходит в себя очень медленно.

— Теперь я вас лучше понимаю, госпожа Вильсон, ваше желание оградить мужа от излишних волнений.

Аллену вспомнились вчерашние страхи. Все познается в сравнении. Мария молода и обязательно выздоровеет. А вот президент… Встанет ли на ноги?

В последние месяцы газеты не так часто попадали в руки Аллена. Но он знал, что враждебный президенту республиканский конгресс пытается воспользоваться его болезнью, чтобы досрочно отправить в отставку. Однако два сенатора, встретившись с Вильсоном, признали его способность выполнять обязанности и дальше.

Неподвижным оказалось тело, но никак не разум.

Увидев президента, Аллен пожалел, что не художник.

Вудро Вильсон полулежал в кресле. Ноги и нижнюю часть туловища укрывал клетчатый плед, поверх которого белела рука. Другая, правая, слегка касалась огромного глобуса.

Раньше Аллен видел президента только на многочисленных фотографиях. К тому же тщательно отретушированных. Но даже сравнение с фотографией позволяло понять, насколько и без того аскетичное лицо Вильсона осунулось, как заострились черты.

— Садитесь, мистер Аллен. Я хочу вас получше разглядеть.

— Перед вами, господин президент, обыкновенный человек. Один из тех американцев, которые отдали вам свой голос.

— Но могли ли вы думать четыре года назад, когда голосовали, что президентское кресло окажется вот таким? — Вильсон показал здоровой рукой на свои ноги.

— Для меня, да и для большинства ваших сторонников, куда важнее сила духа…

— Вы говорите так, потому что молоды.

— Иногда мне кажется, что позади две жизни. Одна — на Гавайях, а другая — в Сибири, — неожиданно для себя сказал Аллен.

— Есть люди, что проживают одну жизнь. А кому-то суждено прожить несколько, — заметил президент. — Но не берусь судить, что лучше.

— Подобные мысли приходят в море.

— Что касается моря, здесь вы правы, мистер Аллен. Мне вспоминаются слова английского поэта Джоржа Герберта: «Пусть выходит в море тот, кто научился молиться».

— Я знаю и другие слова Герберта: «Буря заставляет дубы глубже пускать корни».

— Удачное дополнение к моей цитате. Где вы учились?

— В Вашингтонском университете.

— Уверен, вы пишете стихи.

— Вы угадали. Но чем дальше, тем реже. Самое большое достижение — на мои слова написан университетский гимн.

— Значит, нашли нужные слова. А это, поверьте мне, старой университетской крысе, удается не часто.

Губы президента сжались, а подбородок еще больше выдвинулся. Эдит Вильсон подошла к мужу и помогла ему сесть удобнее. Сердце Аллена неожиданно наполнилось жалостью и неизъяснимым чувством вины. Сколько самообладания требуется этому прикованному к креслу человеку, чтобы соответствовать своей высокой должности. Противостоять болезни… Отражать атаки конгрессменов и журналистов.

— Спасибо, Эдит. Теперь мне гораздо лучше.

— Я принесу чай.

— И что-нибудь сладкое нашему гостю.

Этот простой разговор между супругами помог Аллену почувствовать себя куда свободнее, снял напряжение, с которым он ехал в Вашингтон. Атмосфера стала домашней, а Белый дом — просто домом.

Из боковой двери выкатили небольшой столик, уже сервированный. Чаепитие придало беседе еще большую непосредственность.