Лонтано - Жан-Кристоф Гранже

Коридор над гостиной. Огонь ревел внизу, но на данный момент сам он был вне досягаемости. Vamos.

Первая комната: никого.

Вторая комната: никого.

Третья комната: ванная, неожиданно прохладная.

Он обошел весь этаж: где Лартиг? Он представил себе калеку, вцепившегося в штурмовое ружье или в какое-то другое боевое оружие. Убить его, даже если единственным выходом станет броситься вместе с ним и его каталкой в бушующее пекло.

Сорок лет назад он пощадил Человека-гвоздя: результат налицо.

Он вернулся обратно. Из глаз текли слезы. Лицо превратилось в маску из раскаленной пыли. Он потер веки и замер: Лартиг был перед ним, в конце коридора, съежившийся в своем кресле. Его руки, как когти, вцепились в ружье «ремингтон». На глаз: три или четыре выстрела, а потом перезарядка вручную. Если предположить, что он умеет им пользоваться, при перезарядке у него останется время на один или два выстрела до того, как Морван окажется рядом.

Он двинулся вперед. Или ружье заряжено патронами с картечью и Лартигу удастся в него попасть, но тогда всего лишь несколькими дробинами. Или оно заряжено пулевыми патронами, с какими ходят на кабана, и шансы попасть в цель скатываются к минимуму, зато если Лартиг попадет в голову, Морван останется без нее.

Лартиг открыл огонь, и Морвана отбросило назад. Стена слева от него искрошилась десятком дырочек. Дробь. Он кинулся на калеку, который, забившись в угол, перезарядил и снова выстрелил. Снова мимо. Скульптор ухмылялся и плакал одновременно и, казалось, усыхал на глазах. Он передернул затвор и снова нажал на курок: Старик был всего в трех метрах.

Струя металла ударила его в левое плечо, но он не упал. Изготовился стрелять, когда его озарило. Он отбросил оружие, кинулся на Лартига, ухватил кресло за оба подлокотника и притянул к себе, чтобы калека оказался на нужной оси. А затем ударом ноги толкнул его на объятую пламенем лестницу. Ремейк знаменитой сцены из «Поцелуя смерти», когда Ричард Уидмарк сталкивает старушку-калеку с лестницы, только с добавлением пылающего пекла. Лартиг завопил, но Морван слышал только вой поглощающего его пламени.

Неожиданно ему захотелось захохотать. Но вместо этого он рухнул вниз вместе с остатками разверзшегося у него под ногами пола.

Морван приземлился в уже выжженном пространстве, скорее в пепле, чем в печи, и сквозь жар ощутил дуновение свежести. Он стоял на коленях, почти целый, и смог подняться на ноги, чтобы оказаться перед рухнувшей стеной, которая распахивала перед ним широкую и чистую улыбку утренней синевы. Сам не зная как, он очутился снаружи и теперь катился вниз по скалистому склону. Серая трава, зеленые скалы, сиреневые камни…

Он остановился в последний момент, над самой пропастью.

Подумал о сыне, которому должны уже оказывать помощь. Подумал о Гаэль, в безопасности в Шату, под приглядом вооруженных полицейских. О Лоике, который сейчас спал, продав за бесценок семейное состояние. Подумал о своих внуках, Миле и Лоренцо, рядом с их матерью, Ледяной Девой, которая изливала на них всю теплоту, на какую была способна.

И только тогда осознал, что горит, вернее, горит его бронежилет, обжигая ему бока и плечи. Он сунул руку в язычки пламени и умудрился отстегнуть липучки нагрудника. Швырнул его в пустоту, вспомнив, что инструкция утверждала, будто кевлар огнеупорен. Черта с два!

Морван захохотал: решительно, рассчитывать можно только на себя.

Насколько Гаэль поняла, во время перестрелки, о которой с утра трубила вся пресса, Эрван был ранен и неизвестно, кто именно стрелял. Его перевезли на вертолете в Париж, в госпиталь «Сальпетриер». И все для того, чтобы констатировать, что рана неопасна. Пуля только задела левый бок, над подвздошной костью.

Ее отец, истинный герой всей операции, тоже неплохо выпутался. Он воспользовался вертолетом скорой помощи, чтобы сбежать по-английски, оставив прокурора Республики и регионального префекта объясняться по поводу штурма с таким печальным итогом, – Гаэль уже не помнила точного числа жертв ни с той, ни с другой стороны, но все безумцы были мертвы.

Самым мучительным было видеть клан снова собравшимся воедино в больничной палате, точно так же как два дня назад, только теперь в роли требующего заботы пациента выступал Эрван. Ей позволили – спасибо, папа, – уйти из клиники, чтобы навестить брата и обнаружить здесь всех в полном сборе: верны себе и достойны песни Жака Бреля. Морван, с левой рукой на перевязи и в лубке, говорил по телефону. Лоик, насупившись в кресле, читал свои сообщения. Ее мать, еще более ненормальная, чем всегда, устроилась рядом с кроватью и что-то нашептывала раненому, который, как калиф, возвышался на своем ложе.

Гаэль наклонилась к брату и поцеловала в щеку:

– Как себя чувствуешь?

– Как после матча.

– На трибуне, ты хочешь сказать?

Она прочла, что он был ранен до штурма, который отец осуществил в одиночку.

– Очень смешно.

Хоть Гаэль и отказалась от своих планов отцеубийства, самоубийства и прочих штучек, превратиться сразу же в примерную сестренку она не могла. Но сжала ему руку, извиняясь за неуместную шутку.

– Мои парни с тобой? – спросил отец вместо «здравствуй».

– Они внизу. Решили покурить. Но ведь опасности больше нет, верно?

Морван мрачно на нее глянул и продолжил разговор по телефону.

– Ты прав, – сказал он своему собеседнику. – Я и рта не раскрою.

Напряженный, он, казалось, барахтался в непролазной трясине, хотя Гаэль склонна была предположить, что его завалят поздравлениями. Наверно, ситуация сложнее, чем она думала. Как бы то ни было, в очередной раз великий Морван доказал, что он герой, способный и на самое большое великодушие, и на худшие методы.

Отец – поборник справедливости, брат ранен. Честь клана осталась незапятнанной.

Присев на край постели, она решилась задать дурацкий вопрос:

– Значит, полный порядок, все закончилось?

– Они мертвы, если ты об этом.

– Сколько их было?

Эрван вкратце изложил ей историю, где фигурировали четыре обожателя Человека-гвоздя (в прессе упоминались только трое, лот по имени Ди Греко был изъят), трансплантация клеток, черная магия, ритуальные убийства, месть… Довольно трудно разобраться, но ее старший брат был в полной форме и снова готов к бою. В двадцать девять лет она только-только начинала осознавать, что все больше в нем нуждается.

– Значит, все кончилось? – не сдавалась она.

– Не для меня. Мне еще предстоит подтереть дерьмо.

– Выражайся прилично.

– Это означает, что я должен закрыть все отчеты и прочие бумаги.