Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

сыновей. — И я притянула к себе младшего, пытаясь, правда, не очень успешно обнять его.

— Мама, это же от Рисалат, — вывернулся сын из-под моей руки. — Она, помнишь, обещала мне медвежью голову. У нее отец убил тридцать медведей. Вспомнила?

— Ой, это от той Рисалат, которую прозвали Чичих[42], — подхватил и Махач. — Мама, мне так хочется повесить над кроватью медвежью голову.

— Но я же… — начала я неуверенно и покосилась на мужа с робкой надеждой. Но он не принял моего взгляда и мрачно зашагал по комнате.

— Па, пусть мама поедет. Ей же надо собирать материал. И заодно привезет… — начал Махач и осекся — отец бросил на него взгляд, подобный молнии.

Минутное молчание походило на затишье перед ударом грома. Так и есть.

— Только медвежьей головы здесь не хватало! — заорал мой муж и стукнул кулаком по телевизору. — Аквариумы, попугаи, чучела… Не квартира, а… а, — муж заикался, в припадке гнева не находя нужного слова. — А какой-то террариум, — наконец проговорил он уже тише. Видимо, секунды, потраченные на поиски нужного слова, подействовали на него отрезвляюще.

Слава богу, кажется, гроза прошла мимо. И этим сейчас же воспользовались мои сыновья.

— И правда, — радостно завопил Джамбулат. — Мама же скоро едет в Индию. Мама, привези нам удава.

— Ну конечно. Ее только затем и посылают, чтобы она привезла вам удава, — буркнул муж.

— А почему нельзя удава? — удивился мой второй сын. — Удав — очень умная змея. Она даже нянчит детей.

— А обед ваш удав не готовит? — оживился муж.

Это уже шпилька в мой адрес. Я сразу начинаю сознавать свою глубокую вину перед семьей и покорно ухожу в кухню. Я так пристыжена, что готовлю сразу ужин на сегодня и обед на завтра.

…И все-таки, несмотря ни на что, ранним утром я выехала в Тляратинский район. Со мной была Камила, молодая художница. Она иллюстрировала наш журнал.

У подъезда редакции, когда мы садились в машину, не обошлось без семейного инцидента, правда на этот раз относящегося не ко мне, а к Камиле.

Ее муж, громоздкий, неуклюжий парень с угрюмым лицом, нисколько не смущаясь моего присутствия, пробурчал на прощанье:

— Надоели мне твои командировки. Чтобы это было в последний раз, слышишь? — повторять не буду, — при этом он посмотрел угрожающе на меня, давая понять, что и мне не поздоровится.

— Все мужья одинаковы, — усмехнулась я, когда машина наконец отъехала и мы с Камилой остались одни.

— А, не обращайте внимания, — отмахнулась Камила. Она старалась казаться беспечной, но в голосе ее звучала плохо скрытая тревога.

Я понимаю, что Камила не хочет продолжать разговора (может быть, чтобы не выносить сор из избы, а может, чтобы не портить мне настроения), и молчу.

Город еще спит. Воздух солено и влажно пахнет морем. А самого моря не видно: оно крепко слилось с небом, они еще не успели разлучиться. Едем через весь город за Мирой — нашим литконсультантом, она живет в новом районе, выстроенном после землетрясения. Строили его узбеки. Его так и называют Ташкент-городок. И всюду, где бы мы ни проезжали, возвышаются башенные краны. И всюду, по обеим сторонам дороги, громоздятся наспех сколоченные заградительные щиты с таблицами, а то и просто надписями на досках, выведенными косыми, крупными буквами: Главволгоградстрой, Главташкентстрой, Главленинградстрой. И всюду скрежет бульдозеров, стук молотков — стройка работает круглосуточно.

Город рос, хорошел на глазах. Ведь каждая республика вносила в его облик что-то свое. Мне пришла мысль, что наш многонациональный город похож теперь на огромное панно дружбы.

Я смотрела вокруг так, словно видела его впервые или после долгой разлуки. Строящийся город — он всегда юн. И это дыхание юности волновало и молодило меня.

Вот уже из подъездов, хлопая дверьми, выходили люди. На автобусных остановках, только что пустынных, начинал скапливаться народ. Это спешили рабочие первой смены…

«Почему я так мало пишу о горожанах? — с внезапной горечью подумала я. — Вот об этом молодом парне, который выкатил из подъезда свой красный мотороллер, и о том пожилом рабочем, что не спеша разворачивает шуршащую газету на автобусной остановке. Ведь, если вдуматься, судьба этого человека необыкновенна. Почти полвека назад он был крестьянином — пахарем или пастухом: до революции в Дагестане не было ни одного рабочего. Почему я не напишу о жизни этого человека или того парня, чей мотороллер, пророкотав, давно исчез, растаял вдали».

Может быть, потому, что сама я выросла в горах, среди жнецов и пахарей, и в моей крови потомственная кровь крестьянки?..

Но все равно я люблю свой город, с его грохочущими грузовиками, бьющим в лицо острым запахом бензина, с его строительными кранами, похожими на гигантских журавлей, с его вечно гомонящими, почти незатихающими улицами, то круто забирающими вверх, то падающими вниз, совсем как горные дороги, с орнаментами панельных зданий, с нескончаемой стройкой, с таким разноязыким говором на улицах, с восемнадцатиэтажной новой гостиницей, видной отовсюду. Эта гостиница — дар ленинградцев.

Почему я не напишу об этой великой интернациональной дружбе, которая помогла нам перенести страшные последствия землетрясения?

Стихийное бедствие, превратившее в груды развалин целые аулы, унесшее столько человеческих жизней, разрушившее многие здания Махачкалы, показало, как много у нас друзей, истинных, не только с готовностью пришедших на помощь, но и рискующих жизнью ради нашего спасения.

Как часто — на собраниях, на митингах — мы слышим слова об интернациональном единстве, о сплоченности народов нашей страны, о политике мира и дружбы между людьми разных национальностей.

Не скрою, нередко, если не сказать большей частью, мы произносили, читали и слушали эти слова, не вдумываясь в их великий смысл.

И только беда помогла нам понять их живую, их осязаемую, их великую силу.

А глубоко в горах в селении Зубутли нашли под могилами камень, на котором вырезаны слова, полные отчаяния:

«От землетрясения погибло в нашем ауле около 100 человек. Им, умершим, легче, чем нам, живым. 1830 год».

И сейчас, проезжая мимо восемнадцатиэтажной гостиницы, жалея расставаться с ней и долго-долго провожая ее глазами, пока она не исчезает в заднем стекле машины, нет, не скрытая за поворотом, не загороженная домами, потому что ни один дом, ни один поворот не может заслонить ее, а растаявшая в воздухе, как тает неожиданный и прекрасный мираж, созданный игрой света и нашего воображения, я думаю: да ведь это же настоящая крепость дружбы… Да, да, крепость дружбы! Она еще тверже той, о которой в детстве рассказал мне Али Курбан.

…Маленькая, босоногая, сижу на овечьей шкурке, брошенной на траву, и, раскрыв рот, слушаю Али Курбана.

— Было это