Смерть на брудершафт - Борис Акунин

— Банщик сделал ход. С какой целью, пока непонятно. Иду к нему. Возможно, хочет меня добить, ночью-то у них не вышло. Не перебивай, про это после расскажу! — цыкнул он на прапорщика. — Хотя вряд ли будет он меня кончать. Не стал бы уводить при таком количестве свидетелей. Скорее всего, попытается напоить и что-нибудь выведать. Но ты на всякий случай прикрывай. Следовать за нами не нужно. Где живет Петренко, ты знаешь. Скажи Сливе, чтобы разыскал Учительницу. Она или у себя, или… В общем, пусть из-под земли достанет. Семен тут все тропки-дорожки знает. Найдет.

Видя, что Вася собирается спорить, Алексей прибавил:

— Я тебе потом обрисую, что за фигура эта Мавка, жених хренов!

— Не утруждайтесь, господин подпоручик. Я гадостям про нее все равно не поверю. И унтер-офицеру ничего такого передавать не стану!

Препираться с ним было некогда. Романов процедил сквозь зубы, холодно:

— Прапорщик, это боевой приказ. Невыполнение равнозначно измене. Выполняйте!

Стерев с лица эмоции, Вася кинул руку к козырьку:

— Слушаюсь!

— Ну то-то.

Не была у него Учительница. К такому выводу Алексей пришел, наблюдая за поведением Банщика. Если б была и рассказала о событиях ночи, Петренко не действовал бы так грубо, в лоб. Он вел себя с контрразведчиком, будто с законченным идиотом. Это очень хорошо. И что Мавка, очевидно, приняла сделанное предложение о сотрудничестве, тоже отлично.

Эти мысли не мешали подпоручику участвовать в разговоре, тем более что болтал в основном милейший Афанасий Никитич. Он был сущим кладезем полезных и любопытных сведений о Русиновке, ее обитателях и офицерах гарнизона.

Хата у него внутри оказалась хоть и скромно обставленная, но опрятная, даже с определенным уютом. И стол был накрыт заранее: круг полукопченой колбасы, козий сыр, зеленый лук, вареные яйца, коробка сардин и, конечно, пузатый графин.

— Смородиновая, — похвастал хозяин и в два счета наполнил рюмки. — Ну, за знакомство.

— И плодотворное сотрудничество, — с нажимом подхватил Романов, как бы намекая, что отныне считает прапорщика своим информатором.

— За это с дорогой душой, — очень серьезно и с искренним чувством согласился Банщик.

Опрокинул настойку залпом.

А Романов, изображая неуклюжесть, свою задел рукавом. Черт его знает, Петренку. Не подсыпал ли на донышко отравы?

— Ах, беда! Драгоценная влага утекает! — заполошился подпоручик, скорбно глядя на стекающий по клеенке ручеек. Рюмка раскололась надвое.

— На счастье, — успокоил его хозяин. — Только налить больше некуда. У меня их две всего.

— Давайте из одной, по очереди, — предложил Алексей. — Раз уж вы теперь мой сотрудник.

— С одним условием. — Петренко с шутливой строгостью поднял ладонь. — Коли выпьем на брудершафт. Лакать из одной рюмки — все равно что побрататься.

Поцеловались. Романов выпил, закусил. Делая вид, что ковыряет в зубах, проглотил таблетку от опьянения.

— Ты первый приличный человек, Афоня, кого я встретил в этой клоаке.

— Выпьем за это.

После третьей сняли портупеи и кителя. После пятой Романов запел «Выхожу один я на дорогу».

Петренко слушал, пригорюнившись. Даже слезу смахнул.

— Ох, и голос у тебя, Лёша. Собинов!

— Нет, у Собинова тенор, — с достоинством возразил подпоручик. — А у меня баритон. Меня, если хочешь знать, в оперу звали.

— А «Сладкие грезы любви» можешь? Моя любимая.

— Могу. Хотя ее лучше басом.

Запел «О, где же вы дни любви». Афанасий Никитич не выдержал, стал подпевать. С ходу изобрел партию второго голоса, выводил просто чудесно.

— Музыкальный вы народ, малороссы, — сказал Алексей, съехав локтем со стола. — За вас!

Рюмке примерно на десятой Банщик решил, что пора — не то гость станет негож для разговора.

— Ну а все-таки, Лёш, как товарищ товарищу, — сказал он без обиняков. — Что у нас тут затевается?

Романов приложил палец к губам, подмигнул сразу двумя глазами.

— Извини, Афоня. Не имею права. Даже тебе. У нас в контрразведке — сам знаешь. — И запел: — «О, если б мог выразить в звуке…»

— «Всю силу страданий моих», — подхватил хозяин.

Попели, попили еще.

— Не хочешь говорить — правильно делаешь. — Петренко положил ему руку на плечо. — Понимаю, уважаю, чту. Только я без тебя обо всем догадался. Саперы не оборону укрепляют. Они готовят огневые позиции для тяжелой артиллерии. Наступление будет на нашем участке, вот что. Прорыв. У Афанасия Петренко голова министерская.

Он постукал себя пальцем по лбу.

А на пьяного вдребодан контрразведчика накатил приступ неудержимого хохота.

— Шницель у тебя по-министерски вместо головы, — заплетающимся языком еле выговорил он. — Уморил…

— Ты чего?

— А представил, как ваши дворники с швейцарами и официантами на прорыв идут. С метлами, с совками, с салфетками… Ой, помру…

— Так что, не будет наступления?

— П-почему не будет? Будет. Зададим австрияку по первое число. Но только не у вас. Ты на меня погляди, Афоня. Я кто?

— Орел.

— Понятно, что орел. Но ты мой чин видел? То-то. Кто мне поручит место прорыва прикрывать? — Здесь Романов словно спохватился и попробовал выпрямиться. — Но мое задание тоже ги… ик… гантской важности. Называется «операция прикрытия». Понял? Эх ты, стратег банно-прачечный. Выпей лучше.

Петренко опрокинул еще рюмку.

— Ловко задумано. Не дураки у вас заправляют.

— Дип… диспозицию разработал сам князь Козловский! — Романов закатил глаза к потолку. — Из Петрограда. Живая легенда контрразведки! Зевс-гро… мро…

Слово «громовержец» Алексею так и не далось — без притворства, по-настоящему. Это означало, что с настойкой пора заканчивать. Таблетка спасала от опьянения, но не от прочих, менее приятных последствий передозировки алкоголем: онемения речевого аппарата, торможения мыслительных способностей, не говоря уж о тошноте и похмелье.

А Петренко лил еще. Обнял сникшего товарища, задушевно спросил:

— Где ж тогда будет наступление, если не у нас?

Подпоручик хихикнул:

— Так я тебе и сказал. Давай лучше споем. Что-нибудь ваше, туземное. Как это, про сад зеленый…

Но до «Сада зеленого» не дошло. Голова контрразведчика упала на грудь, Романов громко всхрапнул. Застолье было окончено.

Тряпка, пропитанная едко пахучим уксусом, мазнула по лицу спящего. Он замычал, открыл мутные глаза. Снова зажмурился — сквозь окно светило низкое послеполуденное солнце.