Смерть на брудершафт - Борис Акунин

Алеша бешено затряс головой, чтобы скинуть проклятое оцепенение.

— Погоди, — холодея сказал он. — Я правильно понял? Ты ночью возле ее дома не дежурил? Вообще?

Зря Романов, поджидая Васю, демонстративно прохаживался с папиросой около Мавкиного дома. Она не смотрела в окно. Она сидела там же, где он ее оставил, погруженная в задумчивость.

Всё на свете оказывалось не таким, как ей раньше представлялось. Во всяком случае, многое. Этой ночью она изменилась. Мир изменился. Жизнь изменилась. Всё изменилось.

В плохую сторону.

И мир, и жизнь, и сама Мавка утратили незамутненную ясность. Что с этим делать, непонятно. Но так, как раньше, уже не будет, это очевидно.

Просидев у стола час или даже больше, Мавка наконец поднялась. Накинула на плечи шаль.

Нужно идти к Опанасу.

Днем она летела к нему как на крыльях. Теперь шла, будто на казнь.

Это не помешало ей проверить, нет ли слежки.

Слежки не было. Ни возле дома, ни снаружи — Мавка нарочно попетляла по улицам.

Еще один балл в пользу подпоручика Романова, подумала она в школьных терминах. Его оценка повышается с «хорошо» до «отлично». Как странно: тот, кого ты считала жалким клопом, оказывается живым человеком, способным на сильные поступки. Из-за этого случившееся стократно ужасней. Такую занозу из памяти легко не выдернешь.

Она спохватилась, что терзается не из-за главного — не из-за своего провала, а из-за ерунды, мелочи. Подумаешь, кто-то с кем-то поскрипел кроватными пружинами — к Делу это не имеет никакого отношения.

Но для меня имеет, ответила себе она. И для Опанаса. Не то, что «поскрипела», а что заноза в сердце осталась. Как ему об этом рассказать? Но и умолчать нельзя…

Через подземный ход она шла на подгибающихся ногах, готовая ко всему. Сейчас он спросит… Нет, просто взглянет на нее, и всё сразу поймет. Упреков, конечно, не будет. Он ведь сам ей это поручил. Можно представить, чего стоило ему ожидание…

Дойдя до погреба, Мавка остановилась, чтобы собраться с силами. Она знала, как всё произойдет.

Опанас выслушает ее отчет. Сухо поблагодарит за важные сведения. Обязательно скажет что-нибудь про ее самоотверженность и про то, как сильно она помогла Делу. Наверное, еще и руку пожмет. Этого рукопожатия она страшилась больше всего. Оно будет означать, что главное меж ними кончено. Навсегда…

Наверху откинулся квадратный люк, вниз пролился неяркий свет.

— Нимец, ты? — донесся тихий голос Опанаса.

— Это я…

Он быстро спустился по лесенке, прикрыв за собой дверцу. В руке у него была керосиновая лампа, за поясом револьвер.

— Почему ты? Я же запретил…

Она молчала, опустив глаза.

Сейчас спросит: «Было?»

— Черт тебя подери! Я ведь предупредил, тебе здесь появляться нельзя! За тобой слежка!

— Нет слежки. Я проверила…

Опанас раздраженно взял ее за подбородок, поднял лицо к свету. Сейчас увидит глаза, и всё поймет…

Она зажмурилась.

— Что ты молчишь? — нервно сказал он. — Я тут, как на иголках… Ты раскусила Романова? Что он за фрукт? Простак или хитрец? И почему не пришел Нимец?

Ему наплевать! Он об этом и не думал!

Мавка открыла глаза и увидела, что не ошибается. Терзающийся ревностью мужчина так не смотрел бы. Во взгляде Опанаса читались лишь нетерпение и требовательность.

Только что внутри у нее всё трепетало, жгло, саднило. И вдруг стало холодно, бесчувственно.

— Да проснись ты! Отвечай!

Ну, она и проснулась. Как после долгого горячечного сна. Поглядела на стоящего перед ней усатого настырного мужчину, словно никогда раньше его не видела.

— Нимец убит. Романов его застрелил.

— Проклятье! Так я и знал! «Дурочку» подкинули! — Он тряхнул ее за плечо. — Говори, не молчи! Как это случилось? И, главное, почему тебя отпустили? Ты точно не привела хвоста?

Грубый, хищный, чужой, подумала она.

И вдруг, неожиданно для самой себя, наврала:

— Это произошло случайно. По недоразумению. Я заваривала чай, а болван Романов взял да зажег красную лампаду. Захотелось ему пущей интимности…

Ужаснулась: что я несу? И замерла — вот сейчас он скривится на слово «интимность» и наконец спросит.

Но Опанас упустил свой последний шанс.

— Холера! Всего не предусмотришь! И Нимец решил, что это сигнал? Понятно. Что было потом?

— Русский вышел во двор, до ветра. Я всё еще с самоваром возилась… Вдруг — выстрелы. Два.

— Я их слышал.

— Романов решил, что на него накинулся какой-то мой воздыхатель. Из ревности. Я не перечила. Да, говорю, ходил за мной полоумный какой-то, проходу не давал.

— И он поверил?

— Почему нет? Разве я не способна внушать безумную страсть? — Она улыбнулась презрительно — презрение адресовалось Опанасу, а он и не понял.

— Значит, подпоручик глуп?

— Как пробка. Я ему говорю: спрячь труп, сейчас патруль прибежит. Этот инцидент повредит твоей службе и моей репутации. Знаешь, что он сделал?

— Что?

— Кинул Нимца в отхожую яму.

Опанас только головой покачал.

— А дальше?

— От патруля он избавился быстро. Сказал, что учит меня стрелять из пистолета по горшкам. Показал удостоверение контрразведчика — они ушли.

— Буффонада какая-то. Но выстрелы были давно, в третьем часу ночи. Что было после?

— Всё, — с многозначительной улыбкой ответила она. — Всё, чего ты хотел.

Ну-ка, что он на это?

Удивился:

— После убийства у вас хватило куражу на любовные утехи?

Мавка зло рассмеялась.

— Романов так перья распустил. Как же, герой — одолел соперника. Самец-победитель.

Вот теперь он ее поцеловал — деловито.

— Умница ты у меня. Довела дело до конца. Разъяснила ты подпоручика?

— Там нечего разъяснять. Парень он храбрый, ловкий. И кобель первоклассный…

Опанас на это и глазом не моргнул. Ей, правда, было уже все равно — моргнет, не моргнет.

— Но дубина дубиной. Говорю тебе со всей определенностью: этой дурьей башке ни за что не поручат вести важное дело. Исключено.

— Уверена? На сто процентов?

— На двести.

Тут он обнял ее по-настоящему, стал целовать, даже предпринял попытку повалить на топчан, где давеча они предавались страсти.