Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

секретов, никогда не рассказывал, каким адом обернулся для него первый год супружеской жизни.

…Он был счастлив лишь первые дни после того, как Паолина согласилась стать его женой. Счастлив до отупляющего угара, до непреходящего похмелья. Счастлив до той минуты, когда вдруг пришло осознание: он уже трижды терял тех, кто был его семьей.

И тогда на смену ликованию пришел страх.

Девушка смотрела на него сияющими глазами, со стыдливой лаской приникала лбом к его груди и даже называла любимым (в первый раз Пеппо не сразу сообразил, что это о нем). А он задыхался от мысли, что Паолина передумает. Что вдруг опомнится и поймет, что Пеппо ее не достоин. Что полюбит другого. Что захворает, умрет, исчезнет, растворится в чаду равнодушной и ненасытной человечьей судьбы.

И оборотистый венецианский оружейник, съежившись, уходил в тень, уступая место затравленному подростку, обеими руками закрывающему лицо от свиста плети.

Он боялся, что Паолина догадается о его муках и сочтет слабаком. Он засыпал невесту подарками, доводя ее соседей до завистливых корчей. Он заказал для нее свадебный наряд у такой дорогой швейки, что донна Кьяри неодобрительно покачала головой и шепнула дочери: «Ох, разбалует тебя Джузеппе! Негоже приличной девице деньгам счету не знать».

Но и женитьба не принесла Пеппо утешения.

Робость Паолины перед большим суматошным городом осталась в прошлом. Теперь, защищенная от любых посягательств драконьим нравом мужа, она легко обжилась в Венеции и завела множество подруг. Лекарские умения быстро снискали ей уважение соседей, тем более что и здесь она по привычке никому не отказывала в помощи.

И вскоре помимо страха Пеппо начала глодать ревность. Он ревновал к хозяину соседней лавки, к молочнику, к трубочисту, к фонарщику, к собственным рабочим, к молодым и старым, здоровым и увечным. Он исподволь расспрашивал Паолину о каждом ее шаге, изнемогая от желания запереть ее дома. Он знал, что смешон и нелеп, изводился стыдом, скрывал свои терзания и провожал жену тоскливым взглядом, стоило ей исчезнуть за дверью.

А она будто ничего не замечала. Спокойно рассказывала о каждой минуте прошедшего дня, ничуть не раздражаясь из-за его допросов. Всегда держалась в тени мужа и никогда не спорила с ним на людях. Гордо называла себя донной Ремиджи. И лишь иногда подолгу задумчиво смотрела Пеппо в спину, забывая, что он ощущает ее взгляд.

В день, когда Паолина рухнула без чувств прямо на крыльце, у Пеппо под ногами едва не разверзлась земля. Врач, вышедший из спальни после осмотра, оценил зеленоватое лицо и безумные глаза оружейника, отвел того к окну и многозначительно откашлялся.

— Охолоните, мессер Ремиджи, ваша супруга вовсе не собирается умирать. Она всего лишь ждет ребенка и, поверьте, отлично справится, если вы не станете ей мешать. Да-да, именно вы. Поверьте, я знаю, скольких моих пациентов сгубили не в меру впечатлительные родные. А посему держите себя в руках.

Этот разговор порядком отрезвил Пеппо. Вскоре он даже начал находить в состоянии жены некоторые преимущества: хотя Паолина носила ребенка на редкость безмятежно, у оружейника появился повод опекать ее с удвоенной назойливостью.

Подлинный же конец этой изнурительной болезни положило рождение Алессы. Впервые приняв трясущимися руками дочь, протянутую ему повитухой, Пеппо немужественно разрыдался. (И потом долго не мог простить жене, что она рассказала об этом Годелоту, который изошел на остроты.)

Но почему-то именно этот беспомощный, победоносно пищащий из складок полотна комочек вдруг поселил в измотанной душе Кормчего долгожданный покой. Пеппо наконец поверил, что все по-настоящему. Что ему не просто дали поиграть «в семью», как играли соседские дети в Падуе, никогда не принимая его в компанию. И вместе с этим открытием наступило понимание: судьба больше ни при чем. Теперь только он в ответе за свое трудное счастье.

Одинокий испуганный ребенок, бегущий сквозь осенний лес от настигающих его шагов неведомой беды, навсегда покинул Кормчего.

* * *

В день приезда Годелота с таинственной невестой Пеппо уже в полдень распустил рабочих и закрыл мастерскую. Дома меж тем с самого утра стоял дым коромыслом, Паолина в четыре руки со служанкой суетилась на кухне, а дети, воодушевленные приездом крестного, радостно шмыгали под ногами и отчаянно мешали всем и каждому.

Письмо не подвело: еще не было пяти часов пополудни, когда у канала прогрохотало причальное кольцо, а над дверьми Ремиджи звякнул медный колокольчик. Клаудио понесся открывать и с визгом повис на шее крестного. Годелот пригнулся, пробираясь под притолокой, и загородил необъятными плечами вход, подхватывая крестника одной рукой.

Паолина спешила с кухни, дети устроили бестолково-восторженную суету, а шотландец вдруг отступил на шаг в сторону и подал руку спутнице. Пеппо замер, и хозяйка остановилась у самой лестницы: на пороге стояла молодая женщина в траурном платье. Одной рукой она обнимала за плечи мальчика лет десяти в таком же строгом черном камзоле.

— Росанна… — потрясенно обронил Пеппо, и на миг повисла звонкая тишина. А мальчик мягко увел плечо из-под материнской ладони, шагнул к Паолине, самым изящным образом поклонился и по-военному бойко отчеканил:

— Добрый день, донна Ремиджи. Честь имею представиться: Просперо Пеллегрино.

— Ух ты, как в книжке! — раздался в тишине восхищенный голос Алессы.

…Девочке вообще сегодня выпало много редкостных удач.

Во-первых, крестный привез ей чудесную куклу, какой совершенно точно не было ни у кого из подруг.

Во-вторых, младших братьев уже полчаса как отправили спать, а на нее возложили почетную обязанность хозяйки — ведь Просперо было бы скучно со взрослыми.

А в-третьих, им разрешили сидеть на ковре у камина, поэтому никто не мешал Алессе расспрашивать гостя о чем вздумается. А Просперо был гостем очень занятным уже потому, что приехал издалека и, как выяснилось, хорошо знал крестного Лотте и его секреты.

Усадив куклу на колени и чинно расправив подол платья, Алесса сыпала вопросами.

— А кто эта дама? — кивнула она на чопорную особу в темно-сером сукне, восседавшую за столом справа от Росанны с видом желчного неодобрения. — Твоя тетушка?

— Избави боже! — скривился Просперо. — Это донна Фабия, она вроде маминой компаньонки. Пришлось ее тащить с собой. Видите ли, негоже вдове с посторонним мужчиной в одной карете разъезжать! — прогнусавил он, явно кого-то изображая. — Мама и Годе… ну, шкипер Мак-Рорк ведь еще не женаты.

Алесса прикусила губу. Тема была прелюбопытная, но отчего-то слегка конфузила.

— О. А… разве крестный собирается жениться на твоей маме? — осторожно произнесла она, отводя глаза. Она знала, что вопрос какой-то… не очень приличный, но не ожидала, что настолько. Просперо вдруг вскочил. Карие глаза сузились, лицо покраснело.