Братья Ашкенази - Исроэл-Иешуа Зингер

Вышвырнули! Он не мог в это поверить. Ему просто указали на дверь! Вышвырнули, как собаку!

Он не знал, куда идти. Парень в студенческой фуражке сказал ему, что он свободен, что он может идти куда хочет, но ему некуда было идти и нечего было делать. Впервые в жизни он оказался без работы, без определенного занятия. Он стоял потерянный, с онемевшими руками, так же как в прежние времена стояли в Лодзи его рабочие, когда их увольняли и с треском захлопывали перед их носом фабричную дверь.

Он был лишним в этом большом городе, он был гол как сокол. Его дома отобрали, деньги в банках захватили, сейфы опечатали, облигации и векселя обесценили. Нет, нет ничего вечного, убедился Макс Ашкенази. Не только банкноты и ценные бумаги, но даже недвижимость, имения, которые он скупал, чтобы упрочить свое богатство, не спасают в этом мире, когда колесо поворачивается. От всего его состояния, которое он сделал здесь во время войны, от всех машин, домов, предприятий за один день ничего не осталось. Он лишился последнего. Все его имущество — соболиная шуба и шапка, да и те нельзя носить в этом городе рваных шинелей и вооруженных людей.

В первые недели Макс Ашкенази был растерян, как после сильного удара по голове, после которого никак не получается прийти в себя. Сколько труда он вложил, сколько работал без отдыха, не доедал, не досыпал, какие горы свернул прежде, чем стать обладателем такого состояния! Сделав ставку на Россию, он покинул родной город, бросил свою фабрику на произвол судьбы, вывез машины и товары. Сам переехал в этот чужой русский город, не знал тут ни покоя, ни жизни, а только строил, создавал, скупал дома, поместья, земельные участки. Он стал здесь богачом, настоящим миллионером. Он уже сбился со счета, сколько у него денег и имущества. И вот в один прекрасный день все это забрал черт, все исчезло. Макс Ашкенази чувствовал себя обманутым, несправедливо обиженным этим миром. Это грабеж! — возмущался он, поедая себя заживо. Это разбой, это хуже, чем кого-нибудь зарезать! Это просто неслыханно! Приходят к человеку, который сделал состояние собственными руками, отдал этому все силы, иссушил ради этого мозги, постоянно думал, искал, по крупицам собирал свое богатство, — и ни с того ни с сего конфискуют у него имущество непонятно в пользу кого, а его самого выставляют вон!

Он смотрел на большие надписи, призывавшие грабить награбленное, и они не укладывались у него в голове. Он, Макс Ашкенази, не считал себя грабителем. Он никого не грабил. Он только торговал и зарабатывал. Правда, он проворачивал сделки с купцами, с компаньонами, но это закон торговли. Кто умнее, тот и берет. Иначе не бывает. Однако он никого не грабил. Он имел расчет, хотел заработать, но ведь это не грабеж. Так уж оно заведено на свете. И с рабочими тоже — он никого не заставлял. Он платил, как все фабриканты, заботясь о том, чтобы дело шло как надо. Он, Макс Ашкенази, невинен, как ягненок, у него на совести нет ничего такого, за что его можно было бы назвать грабителем. Грабители — это те, которые приходят с оружием и отнимают у людей деньги, как настоящие бандиты, способные даже убить.

Безмерно печальным, одиноким, надломленным и обманутым чувствовал себя Макс Ашкенази в эти беспокойные дни; дни были даже хуже, чем ночи, когда без умолку трещали винтовочные выстрелы.

В плохом пальто, самом скверном, какое только нашлось среди его одежды, в рабочей шапке, чтобы не бросаться на улицах в глаза, он ходил по этому чужому городу, блуждал по его проспектам и площадям.

Большой живой город, который прежде блистал каретами, был полон саней, запряженных тройками, наводнен элегантными дамами, стройными офицерами, который светился огнями магазинов, театров, ресторанов, залов, стоял теперь заброшенный, погруженный во мрак и выглядел как военный лагерь. Люди стремительно впадали в бедность или рядились в нее. Около кооперативов стояли длинные очереди за хлебом, за селедкой. Цены подскочили безумно, они росли с каждым часом, с каждой минутой. Крестьянки, приносившие в город кувшин молока, боялись его продавать. Они не могли высчитать, сколько стоит молоко в бумажных деньгах, потому что не успевали они перейти с одной стороны улицы на другую, как банкноты обесценивались. Тысячи путали бедных женщин.

— Мне нечего продать, — говорили они, держа товар в руках.

Они боялись банкнот, пугались больших сумм и крестились от страха.

Макс Ашкенази избавился от всех банкнот из тех денег, что у него еще остались. Он крутился по базарам и покупал еду, которую готовил себе сам. В его доме не было ни воды, ни огня. Стояли сильные морозы. Водопровод не работал. Трубы замерзли от холодов. Воду надо было носить из колодца, расположенного на соседней улице. Угля не было. По ночам люди выбрасывали мусор из окон прямо на улицы и во дворы.

Жильцы его богатого дома на Каменноостровском проспекте разбежались. На их место вселились рабочие, красноармейцы. Они забрали мебель, разломали ее, раскололи на дрова, поставили железные печки, прорубили дырки в стенах для печных труб; из разбитых окон занятых ими квартир валил дым. Прислуга сгинула, разъехалась по деревням, по родным, есть деревенский хлеб и картошку и греться у больших печей. Каждый день все новые и новые солдаты и матросы заходили в дом к Ашкенази и отбирали у него все новые и новые комнаты.

— Ты, папаша, из каких будешь? — спрашивали они его, с подозрением глядя на его попытки сойти за пролетария, абсолютно не вязавшиеся с дорогой мебелью в его доме.

Макс Ашкенази съеживался при виде огромных матросов с грудью нараспашку, от которых веяло радостью, распущенностью, справедливостью и свирепостью одновременно.

— Я из тех, кто бежал из Польши от войны, — отвечал он жалостливым голосом.

— Тебе, папаша, придется потесниться, — с издевкой говорили эти краснолицые парни. — Ты один слишком много места занимаешь по нынешним временам, и вещей у тебя тоже слишком много, целый мебельный магазин.

Они отбирали у него комнату за комнатой, пока комната у него не осталась всего одна. Солдаты и матросы жили теперь у Макса Ашкенази прямо за стеной. Они с радостью разрубали его дорогую мебель и топили ею камины и жестяные печки. Каждый удар топора отдавался в сердце Макса Ашкенази болью. Они приводили девиц, устраивали гулянки, пили стаканами самогон, играли на гармошках, плясали, смеялись и развлекались со своими полюбовницами. Макс Ашкенази лежал у себя в большой широкой кровати, укрытый всеми одеялами и соболиной шубой в придачу, чтобы не замерзнуть ночью, когда трубы в стенах лопались от холода. Без света, огня, воды и сна он лежал долгими зимними ночами, не в силах сомкнуть глаз. В соседних комнатах матросы гуляли и пели, целовались и дрались. Макс Ашкенази напряженно прислушивался к веселью этих людей, у которых не было ничего, которые каждый день вставали на бой, и завидовал им. Стены содрогались от их хохота, от их плясок и криков. Все хвори, колотье в боку, сосание под ложечкой, изжога от плохой еды, желудочные судороги, все болячки, скрывавшиеся в его немолодом теле и не дававшие о себе знать в прежние времена, когда он был занят выше головы, когда жизнь его была сплошным бурным созиданием, теперь вылезли наружу. Они кружили по его маленькому телу, они праздновали триумф, они мучили. Не было ни капли горячей воды, ему даже негде было справить нужду в собственном забитом вещами доме. От мороза все в его комнате отсырело и покрылось наледью.