Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

На окне висит белый день. День совсем близко. День даже в соседней палате, над пустой кроватью, где конусом торчит свежая подушка. Подушка ждет. Подушка не знает, кто будет следующим ее квартирантом.

За окном снег. Серый снег в белом дне.

* * *

Я проснулась среди ночи от уверенности: девочка передана матери не из-за окончания лечения или непреклонного требования родственников. Она отдана в чужие руки, она отдана преступно. И преступник шит белыми нитками. И мотив этого действия примитивен, как убийство в подворотне: ревность. Или власть, что то же самое. Он сам вызвал мать и легко перебросил еще не оправившееся существо в прежнюю обстановку, в чудовищное присутствие отца — и не важно, находится ли этот ублюдок дома или отворачивается от тюремной баланды, — ситуация все равно вспухнет отвратительным гнойником. Нормальный человек не мог этого не понимать. И мысль, что в этой перестановке должен быть какой-то расчет, неизбежна.

Девочка захотела бы со мной попрощаться в любом случае, даже если бы такое соображение не пришло в голову взрослым. Ее могли увести лишь обманом, пообещав, например, что она с мамой только погуляет, а потом вернется. И я в запоздалом отчаянии представляю, что было, когда ребенок догадался о предательстве, как беспомощно повисли руки нелюбящей матери, едва маленькое тело снова свело судорогой протеста, а в каком-нибудь переполненном автобусе распростерся утробный жуткий вой, который не мог исходить из горла семилетнего человека.

Почему О.О. не хотел, чтобы я знала, что ее выписывают? Из-за того, что могла воспротивиться? Пациентка дурдома, указывающая матери, как любить, а заслуженному врачу — как лечить… Да достаточно было объяснить, что ребенка переводят в детское отделение, что ему не место среди очумелых баб, как я первая обрадовалась бы! Неужели хромой дяденька, явно за пятьдесят, образование высшее, доктор наук, был-не-был, состоял-не-состоял, не вынес внимания к убогому ребенку? Дяденька хотел внимания к себе? И только? Похоже, но. Получается позиция пассивного человека. О.О. не из той категории. Он ставит конкретные цели. И ближнее предпочитает дальнему.

Начнем сначала. О.О. не хотел, чтобы я простилась с ребенком. Нет, смысловой оттенок другой: он лишил меня возможности попрощаться с девочкой. Совершил вопиющую, кричащую, прямо-таки выпирающую несправедливость. Провокационную несправедливость. Я должна кинуться упрекать и требовать. От меня ждут мольб вернуть усыновленное существо, а это бесполезно изначально и обречено на демонстрацию моей, так сказать, неадекватности и беспомощности. В этом всё дело — в беспомощности любого перед лицом мелкопоместного божества, которое всегда больше, лучше и умнее. Которому нравится разыгрывать шахматные партии, где все фигуры, и белые, и черные, в руках великой личности. Как не почувствовать себя титаном, взирая на трепыхания несговорчивой бабы, посмевшей действовать вне верховных интересов, посмевшей быть, когда правом бытия отмечен лишь единственный…

Он ждет от меня срыва. Он хочет переместить меня на привычный для себя уровень, чтобы пользоваться уколами, изолятором или каким-нибудь электрошоком. Рассчитывает, что я сама обеспечу себе диагноз.

И запасной расчет: у меня отняли то, что я любила и что давало смысл моему пребыванию в клинике. Естественно, что за этим должна, просто обязана последовать депрессия. Ну, хотя бы депрессия…

Так примитивно? Или виртуозно.

С изъятием из нашей жизни ребенка будто рассыпался стержень, на котором всё держалось. Отделение вошло в вираж. Опекавшая меня тетка раздобыла где-то бутылку водки, употребила содержимое в одиночестве, разделась догола и изображала в коридоре танец живота в русском варианте — когда дергается-колышется всё, кроме брюха. Могучая девка из соседней палаты настойчиво убеждала каждого, кого могла остановить, что к ней неравнодушен Президент Советского Союза — он смотрит из телевизора исключительно на нее. Еще одна бабенка, свихнувшаяся на собственных абортах, скатала валиком одеяло со своей постели и, прижав его к груди, ломилась во все двери, требуя выдать ее ребенку свидетельство о рождении, а если о рождении нельзя, то хотя бы о вивисекции. Сразу две целительницы стали заряжать водопроводные краны и общепитовский чай небесным магнетизмом, а третья подходила ко всем с кружкой и клянчила мочу, чтобы утолить жажду и избавиться от морщин, но никто не расщедрился, потому что самим надо — отделение занялось внезапной уринотерапией, и кто-то для упрощения процесса лежал в мокром ночью, а на день надевал мокрую же рубаху — вонь во всех помещениях зависла несусветная.

Видимость медперсонала странно уменьшилась, благоразумно закрылся даже процедурный кабинет, из чего все сделали вывод, что самолечение сработало на сто процентов и всех вот-вот выпишут. Выписки ждали не торопясь, как конца света, а какая-то дамочка забаррикадировалась в санузле и попробовала утопиться в ванной, потому что не хотела возвращаться домой. Мне пояснили, что она топится не в первый раз и всегда очень благодарит тех, кто ее вызволяет, — за то, что находятся люди, которые к ней внимательны больше, чем к другим. Все шли вразнос, и я вынуждена была согласиться, что нахожусь не в доме отдыха.

* * *

Мне приснилось, что я на каких-то соревнованиях, на мне коньки и я на финишной прямой, уже видны темные стартовые линии, от которых мы начинали забег, но линии превращаются в лестничные ступени, я бегу по ним вверх, это неудобно, коньки мне мешают, но у меня нет времени остановиться и снять их, я не хочу проигрывать, и скрежещу металлом о лестничный бетон, и думаю, что коньки можно удлинить, чтобы катиться по ребрам ступеней как по ровному, и коньки удлиняются, и так намного легче, ведь мне нужно быстрее, мне нужно отыскать девочку, чтобы помешать всем сойти с ума, я должна рассказать сказку, пока ее соглашаются слушать, девочка сидит на верхней ступеньке, я хватаю ее и бегу по гулкому коридору, в котором только что были ожидавшие нас люди, а сейчас никого, вдали притаилась у стены одинокая фигура, на фигуре топорщится хромой халат, я говорю девочке, чтобы она не пугалась, халат не может быть хромым, это хромает сам человек, но, раз он прижимается к стенке, халат вынужден его заменять, это вполне естественно, но девочка боится слепым лицом, и я даю ей грудь, чтобы она потерпела еще, хромая фигура вдруг оказывается рядом, и выхватывает у меня ребенка, и отделяет его от меня предательским белым халатом, я беззвучно кричу и от крика увеличиваюсь до потолка, и нападающий человек скулит и подпрыгивает у моих коленей, он маленький, и вместо халата у него белая шерсть, шерсть свалялась комками и требует большого терпения, я вытаскиваю из кармана расческу, а маленький человек прыгает мне на руки и ищет грудь, потому что голоден целую жизнь и больше не может ждать, я в страхе бегу, хромой превращается в младенца со скошенным лбом, тогда я сбрасываю коньки, сажусь в угол лестничной площадки и даю ему грудь, он меня кусает и хохоча кричит, что ни разу не ужинал столь восхитительно.

В палате была темнота, подсвеченная сбоку дежурным светом ночной лампочки. Я встала и вышла в коридор. Дежурная сестра спала, пристроив голову на развороте толстой книги. Я свернула в коридорный отросток.