Королевская канарейка - Анна Кокарева

полез, а я добровольно с этим чортом осталась. Но изложила всё попросту, как чувствовала. Просила простить и настаивала более не делать попыток — ни к чему, а его гибель разобьёт мне сердце и, возможно, убьёт. Умоляла беречь себя и попрощалась.

Всё. Ганконер прав, выбор сделан; ну и нечего сердце рвать. Тихо, горестно порыдала над своими каракулями, легонько отпихивая босой ногой тигра, порывающегося лизаться, но делать было нечего. Надеяться усидеться на двух стульях, как в Эрин Ласгалене, было бы смешно.

На закате, только начала беспокоиться о Ганконере, пришла харадримка и повела за собой, попросив взять письмо. В Северной башне я уже бывала. Ганконер ждал наверху, у зеркала. Не приветствуя, молча протянул руку. Я догадалась и отдала письмо. Было видно, что не нравится Ганконеру это делать. Свернул письмо в трубочку и, читая речитативом заклинание, сжёг пламенем, появившимся на ладони, — кудрявый дымок утянулся наружу. Ага, почта уехала.

— А как почта приходит, как её читают? Бумага ведь сгорает?

— Ты же получала от меня письма… они доходят в целости и просто падают сверху на адресата. Пойдём к зеркалу, я уже Трандуила вызвал. Заранее не предупреждал, чтобы у него было время только дойти. Не хочу, чтобы он созвал шаманов. Созданную Глоренлином щель между мирами я заткнул, но они ведь ещё что-нибудь придумать могут, и в следующий раз сюда весь эльфийский спецназ вывалится. И они тут все передохнут, а в твоих глазах виноват буду я. Лучше подстраховаться. Да, к зеркалу близко не подходи, руками его не трогай.

Ганконер не спеша поднялся по ступеням и уселся на трон теней, и чёрная, лаково поблескивающая корона начала вырастать над его головой.

Выглядело это тревожно — как будто в африканском лесу напоролся на гнездо чёрных мамб и смотришь, как змеиные головы поднимаются над лесной подстилкой всё выше и выше.

Было видно, что Трандуил и правда не готовился к встрече — простоволосый, в тёмно-серой, с голубым узором хламиде и с бокалом в руке. Сидел, наверное, как часто делал вечером, на террасе и выпивал на сон грядущий.

Я быстро сказала:

— С принцем всё в порядке.

Трандуил помолчал, отпил из бокала:

— Да, я уже знаю. Благодарю, — и наклонил голову.

— Я осталась сама, хотя элу Ганконер отпускал меня.

— Ты называешь его «элу», королевским поименованием? — с оттенком гнева спросил Трандуил. — Он не коронован, а уж его предки… — тут он умолк, предоставляя самой додумать, что там с его предками.

— По делам своим он сам себе предок. Впрочем, речь не о том: я осталась добровольно. Если воевать предполагалось только из-за этого, то повод для войны исчерпан. Я хотела бы мира. Это лучше для всех. Ганконер силён, я видела. И в скором времени может стать ещё сильнее. Мир с ним гораздо лучше войны. Сам он воевать с эльфами не хочет.

— Хм… ты вряд ли разлюбила моего сына… во всяком случае, стояла за него насмерть. Так что о любви к этому, — он указал глазами на Ганконера, — речь не идёт.

Владыка опустил глаза, холодно помолчал и через мою голову обратился к Темнейшему:

— Богиня в этом воплощении добра и жалостлива, даже ко всяким помоечным тварям… Да, «элу» Ганконер? — последнее слово он произнёс так глумливо, что сразу стало понятно, что он думает о королевском достоинстве Великого Дракона.

Ответ на оскорбление был мягким, с еле уловимой насмешкой:

— Что ж, ну и пожалела… по-женски. Меня всё устраивает. Сам я от вас мира не жду, да не больно-то он мне и нужен. Поговорить было желанием богини. Быть великодушным гораздо проще, когда побеждаешь, не так ли, владыка?

Ганконер, не ожидая ответа, обратился ко мне:

— Блодьювидд, ты хочешь поговорить ещё о чём-то или можно разрывать связь?

Трандуил поднял на него стремительно темнеющие, становящиеся пустыми глаза:

— Куда ты торопишься, грязнокровка?

Ганконер с безмятежной улыбочкой ответил:

— Не терпится, элу Трандуил, — и вскинул руку.

Зеркало эффектно разлетелось на мелкие осколки. Зажмурившись, потихоньку осмелилась открыть глаза — некоторые зависли прямо перед лицом, остановленные магией. Ганконер что-то бормотал под нос, и осколки чёрной пылью осыпались вниз. Закрывал, небось, все возможные щели, чтобы сквозь них эльфийский спецназ не просочился, хе-хе.

Хотела поговорить с Трандуилом и попрощаться с человечностью, но не вышло. И мира не будет. Печально.

Ганконер взял за руку и потянул за собой. Молча шли по вечереющему, засыпающему саду, я наконец спросила о том, что мучало:

— Ганконер, зачем ты пытаешь? — голос сорвался, я кашлянула, но продолжила, — ты таким родился?

Думала, что он пренебрежёт ответом, уж очень личный вопрос, но он ответил. Мягко, певуче, безэмоционально:

— Богиня, в племени, где я родился, изначально меня не воспринимали, как своего. Не убили сразу потому, что откармливали на мясо. Несколько лет выдались сытыми, поэтому имело смысл кормить чужого. В голодное время съели бы. Лет в пять на меня обратил внимание местный шаман — начал проявлять себя магический дар. Съесть уже не хотели, но в племени всякий, не имеющий защиты родственников и не умеющий защитить себя сам — добыча сильного. Ты понимаешь, о чём я?

— Нет, — я правда не понимала.

— Оркские шаманы соблюдают целибат. Им недоступны женщины, но до инициации ничто не мешает использовать смазливого мальчишку, как девчонку. Защититься я не мог, а наставник защищать меня смысла не видел — моему предназначению всё это не мешало.

Он помолчал, переглотнул:

— Ненавидел. Пройдя инициацию и обретя силу, по очереди переловил всех, кто глумился. Обездвиживал и медленно резал. И здесь, — Ганконер приложил руку к груди, — перестало болеть. Но резать понравилось. После этого меня изгнали из племени.

— А что с твоим племенем сейчас? Ты его нашёл и уничтожил?

— Нет, я не собирался. Там, кроме мужчин, были и женщины — а они кормили, били меньше… иногда даже ласковы бывали. Племя само загнулось, уничтоженное другим, более сильным. Давно.

…!!! Ну и жизнь! Я шла молча, не в силах что-нибудь сказать. Впрочем, в моём мире тоже случалось всякое. И Ганконер молчал. На пороге моего жилища остановился, взял за пальцы, поднял руку и, вместо поцелуя, провел губами по руке от запястья до локтя, по пушку, вставшему дыбом от его прикосновения:

— Что, не противен я тебе?

Обомлела:

— С чего бы?

Он промолчал. Прижал к стене, и от него снова полыхнуло, как от раскалённого металла. Почти грубо оттолкнул и собрался уйти, но мне не хотелось оставаться одной, и я сама схватила его за запястье:

— Не уходи.

Он так потрясённо уставился на мою