Специальный агент преисподней - Алексей Зубко

Появление неизвестного бога может привести к чему угодно, но ничего хорошего из того не выйдет. Их положение и без того хлипкое. Предыдущий князь постарался: множество храмов разрушено, и на их месте возведены новые, скроенные под нового бога, последователи которого при всей показушной кротости отличаются безжалостностью к конкурентам. Переворот в вероисповедании не прошел для народа бесследно – в душах разброд и смятение. Грядут страшные времена, ох грядут! Как только в народе исчезает единство – внешние враги поднимают голову. Так всегда было. Новое всегда приходит нежданным и будоражит своим появлением, по неопытности свершая ошибки, но что-то подсказывает, что на этот раз все будет по-иному… А за новоявленным богом нужно присмотреть, вот только кому поручить сие щекотливое дело?

Ничто так не красит девушку, как наличие скромности и отсутствие одежды.

Ценитель женской красоты

Я сладко зевнул. Перевернулся на спину и, заложив руки за голову, потянулся. На ум пришли бессмертные строки классика: «Мне бы женщину – белую-белую, ну а впрочем, какая разница?» А разница, как известно, громадная – одна к тебе со всей душой ластится, а другая только дразнится.

И тут что-то мягко скользнуло по моему боку и опустилось на грудь.

Буйная фантазия, разбуженная недавними грезами, тотчас понеслась галопом, рисуя видения одно сладострастнее другого.

Не открывая глаз, осторожно касаюсь рукой и испуганно отдергиваю ее.

Она волосатая!

Тут уж глаза сами распахнулись, да так, что едва не повыпрыгивали, как чертик из коробки-сюрприза. Благо зрительные нервы крепкие – удержали.

На моей груди, поверх льняной простыни, свернувшись калачиком, пристроился пушистый кот.

– Как обманчива природа… – вздохнул я, погладив за ушком рыжего наглеца.

Он лишь промурлыкал в ответ что-то неопределенное и выпустил когти, теребя ткань и мою кожу.

– Ну, вы, батенька, наглец…

Кот и ухом не повел – избалован. Что почти однозначно указывает на отсутствие в прилегающих местах маленьких детей. Последние никогда не преминут потаскать свободолюбивое животное за хвост, как самую лучшую в мире меховую игрушку, поскольку она пищит и играет, хотя и не подозревает об этом – кошка всего-навсего старается вырваться из цепких детских ручонок и спасти свой хвост, иначе оторвут. Это уж когда детишки подрастут, то начинают исследовать природу звуков, привязывая к хвосту пустые консервные банки и выпуская перепуганное создание на автостраду. Проверяют, так сказать, на практике – с какой скоростью должен бежать кот, чтобы не слышать дребезжания подпрыгивающих жестянок?

Неторопливо почесывая рыжего и наглого зверя за ушком, я прислушался. За окном голоса.

Рокочущий бас принадлежит, несомненно, Добрыне Никитичу, что подтверждают обладатели сиплого баритона и звонкого тенора, время от времени обращаясь к нему по имени-отчеству.

– А дальше, Добрыня Никитич, чего было? Так все и ускакали к себе в степь?

– Не все, но по большей части ускакали, лишь один отряд решил идти в набег на хутор Заречный.

– Много ли?

– Да точно неизвестно, степняки-то, они точного счета не ведут, но сотен тринадцать-четырнадцать было.

– От хуторка и головешки бы не осталось… – уверенно заявил обладатель сиплого баритона.- А я слышал, все обошлось малой кровью, орда в полон сдалась почти без боя. Всю темницу забили, словно селедкой. Еще и по соседским погребам пришлось рассаживать – не вместились все.

– Хм, это когда она сдалась… – усмехнулся Добрыня.- Когда ее остатки на наш отряд налетели.

– Неужели хуторяне одолели супостата?

– Да степняки до хуторка-то и не добрались.

– Это слово Божье их на праведный путь направило.

– Не слово до их сердец добралось, а страх.

– Кто же напугал их? Зверь какой дикий или чудише лесное?

– Не зверь дикий и не чудище рыкающее, хотя сперва и мы перепугались, до того вида он ужасного был в тот миг.

Интересно, это они про кого?

– Он был один?

– Один. Верхом на странном северном звере Деда Мороза, с сабелькой махонькой в руках.

– И как же он обратил в бегство целое воинство степняков?

– Не знаю. С божьей помощью. Без нее никак…

– Может, помогал кто?

– Да нет,- неуверенно произнес Добрыня.- Пленные степняки в один голос утверждают, что в бегство их обратил шайтан, нечистый по-ихнему. И не диво - в странных одеяниях, на звере, степнякам неведомом, с отвагой непомерной на множество врагов в одиночку кинулся – от неожиданности и из-за темноты почудилось им, что не человек на них напал.

– Про то былины слагать будут,- убежденно произнес баритон.

– Это еще разобраться нужно,- возразил тенор.- Негоже христианскому воину в облике врага человеческого представать.

– Так на благое дело…

– На благое можно, это ж богоугодное деяние.

После минутной паузы баритон проговорил:

– Да, мы, богатыри, такие. И на поле брани, и в постели герои…

– Это ты-то герой? – В сугубо мужской разговор вклинилось визгливое женское сопрано.- Скорее уж телок неразумный.

– Марфа,- укоризненно произнес Добрыня Никитич.- Ну зачем ты уж так?

– А что? В сиську мордой потыкается и баиньки. Герой!

– Сама виновата,- возмутился баритон.- Нечего было вымя отращива…

Бомс!

Голоса переключились на обсуждение некоторых аспектов Святого Писания, пытаясь решить, можно ли жене бить мужа, если тот вроде бы как при исполнении служебных обязанностей. И я отвлекся, чтобы осмотреться и определить – где, собственно, нахожусь.

Комнатушка три на четыре, мазанный глиной потолок, выдраенные до матового блеска деревянные стены, кровать подо мной и комод со скамьей у стены – вот и вся обстановка. Да еще образок Николая-угодника, если верить подписи, у изголовья. По-спартански просто. Скудость обстановки можно объяснить многими причинами, а вот в сочетании с образцовым порядком указывает на то, что сия комнатушка либо келья монаха, либо жилище служивого.

Между тем баритон и тенор перенесли свой спор о высоких материях к дверям моей комнаты.

– Посторонись, сын мой.

– Погодите, святой отец, вам спешить некуда, дайте я сначала окажу раненому помощь, тогда сможете неспешно провести с ним душеспасительную беседу. А пока не мешайте мне выполнять свой лекарский долг.

– Не перечь мне! Дать исповедаться умирающему – наиважнейшее дело.

Дверь приоткрылась, но тотчас захлопнулась.