Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

раздвоился в себе, стал как Эйнар, только не Мечом-По-Мечу, а Дурным-Лбом-По-Дурному-Лбу.

Хотел как вернее, а, вышло, что сам же отвратил ярла от Святого Крещения, теперь уж по его собственной воле и разумению. И не мог ни одним словом, ни речью одолеть броню, облекшую его ум. Нем стал, искал и ждал в нетерпении от Духа Святого слова о том, почему лучше пережить день Рагнарёк съеденным червями и воскреснуть после ради Града Небесного, нежели без конца и края пировать и буянить, рубить друг друга почем зря в его, ярла, чаемой Валхалле, а потом сгореть в пасти великого волка Фенрира и мучиться прахом и пеплом в его адских кишках вечно. Не дано мне было Духом в тот час острого, бронебойного, как ахиллово копье, слова. Почему, Господи? Не успел я, по грехам моим, услышать верное слово, как уже выступили из леса новые силы. Господи, дело языка моего исправи!

Забрезжило вроде одно слово, но только раскрыл я рот, готовясь шлифовать его языком, как ярл поднял руку:

- Замри!

И он стал всматриваться мне за спину.

Хребтом почуял я дыхание чужой силы. Не волчьими лапами пронеслось оно по моему хребту, мягким страхом вдавливая позвонки, а поскакало, вбивая их тяжелыми конскими копытами. И не мог противиться любопытству, повернулся к лесу.

Сила начала выступать из недалекой чащобы, с южной стороны, как бы рогами бычьими. Вышли всадники на расстоянии дюжины шагов друг от друга, два по одному гуськом, за ними в прогалинах меж кривых, твердых кустов, той щетины дракона, – еще три по два. Все, как на войну, при круглых щитах с шишками, с короткими мечами у поясов и дротиками на спинах, все в штанах с ременными перетяжками накрест, в теплых щипанных шкурах, с круглыми щитками-бляхами на груди, защитой дыхания. Потом и сам лоб быка выдвинулся сквозь лесную щетину – двое в волчьих шкурах, подкрашенных в кровавый багрянец, с золочеными переносьями на шлемах, без щитов, но в дорогой броне-чешуе прямо под шерстью.

Кто такие?

Нетрудно догадаться. Во-первых, варвары, успевшие заполонить исконно римские земли. Волосы по ключицам не вьются – стриженые. Носы прямые и длинные, хоть камни ими коли. У двух знатных бороды длинные – тоже подкрашены багрянцем по краям. Одним словом, лангобарды, коих я до того часа не видал, но слыхал о них как раз то, что увидал. «Бычий лоб» меж «рогами» и составляли два знатных мужа. Никак, хозяеваздешней глуши за долгим и скорбным отсутствием легионов Цезаря. Один помоложе и постройнее, другой, по правую руку от первого, уже отяжелел и с сединами. Багрянец на его седине рдел горячим железом. Сразу показалось, что молодой во всем выше, а мудрец в его подчинении. Не ошибся ни в чем.

Они тоже не ошиблись, признав нас чужестранцами. Старый, переглянувшись с молодым, заговорил с нами на латыни, разумно полагая, что ее обязаны понимать по всей Божьей земле:

- Что за бойня? Кто учинил на землях славного господина Ротари? Держите ответ.

- Вот из-под руки-то выйди, - шепнул мне ярл, но шепот его можно было услышать, пожалуй, и в Силоаме.

Посторонился и отступил наполовину за его левое плечо из-под правого.

Ярл же Рёрик Сивые Глаза стал отвечать на законные вопросы хозяев тибрских зарослей, явно гордясь тем, что и сам, как мог, осилил латынь для надобностей похода.

- Нетрудно ответить, - как полагается, начал он.

О, что это была за нестерпимая латынь! Если овидиеву и вергилиеву можно сравнить с родником, спокойно текущим по песку и по круглым, гладким камешкам, то ярлова извергалась как если бы жеребец, раздвинув задние ноги, изо всех сил давал жаркую струю в сопревшую подстилку конюшни. И я не стерпел, хотя уж был научен горьким опытом, что всякая помощь ярлу выйдет на смех.

- Не жужжи, черная муха, сгинь! – так отогнал меня, однако, не ярл, а тот седой, кто служил господину Ротари.

Всем я мешал и взял за лучшее отойти еще на шаг и помолиться. Мне же мешал более холод, чем голод, и, молясь, я то и дело оглядывался, не залезть ли обратно в задубевшую волчью шкуру. Да не примут ли за оборотня?

Между тем, из неудобоваримой латыни ярла узнал я, помимо того, чему сам был почти свидетелем, нечто такое, что поразило меня не меньше, чем достославного господина Ротари. Оказалось, что ярл Рёрик Сивоглазый не по морю, а по суше – ибо все сухопутные дороги ведут в Рим – двигался, ведомый прозрением и наитием, дабы присутствовать в Вечном Городе при встрече самого папы с великим королем Карлом, укротителем тысячи племен, истребителем несправедливости и прочая, прочая, ибо только в Риме великий и всеславный Карл примет из рук папы венец властителя всех ведомых земель, омываемых морями Севера, Запада и Юга.

Даже конь господина Ротари стал стричь ушами, будто надеясь вытряхнуть из них вместе с серой неслыханные новости. А сам господин Ротари – тот бровями сдвинул свой шлем едва не на самый затылок.

Необычайная весть, по праву, оказалась последней. Рёрик Сивоглазый величественно замолк.

Знатные лангобардские господа еще некоторое время глядели на ярла, как на забредшего в их края ненароком диковинного, баснословного зверя, дотоле не прославившегося злодействами, но опасного на весь свой вид. Потом они переглянулись, потом уж заговорил самый знатный, ибо небывалые вести были по его чину и достоинству, не ниже.

- Ты как будто знаешь то, чего еще сам Господь не решил. Как то наверняка известно данскому ярлу, пришедшему из-за края земель? Что же ты, владеешь знанием самых просвещенных друидов?

- Нет во мне знаний друидов, - твердо отвечал ярл. – Не учен.

И господин Ротари, показалось мне, вздохнул с облегчением.

- Тогда приснилось? Видение тебе было сонное? – вопросил он, кривя губы, будто попалась ему в рот кислая ягода.

- Верно прозреваешь, благородный воин, - отвечал ярл. – Истинно видение.

Уж кто-кто, а Рёрик Сивоглазый не мог тут соврать – верно, один из всех, кого свела судьба на этой поляне у мутного, в водоворотах, Тибра.

Ничего не поведал ярл лишь про намерение самому стать ни кем иным, как императором, что и вовсе составило бы о нем мнение, как о чудном и уже несомненно опасном безумце. И то было не благоразумной утайкой, а просто речь не дошла и наводящего вопроса черед не настал. Тогда и я вздохнул