Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

правду мира открывал бард в рваном плаще. Стал вслушиваться я в его сиплые речи, даже позабыв про здешних хозяев, как некогда в театре забывали эллины о стоящем в стороне хоре, внимая героям трагедии.

- И в том нет обиды Турвару Си Неусу, что ушел он прочь от Беовульфа, когда предрёк ему долгую и славную власть, но смерть от большой змеи сребролюбия, которая поразит его душу в старости, - поведал бард продолжение истинной правды. – Однако и ту перед своей смертью победит Беовульф, и та победа будет выше первой. Возрастет змея до дракона. Но ныне слух его души еще не возрос в меру мудрости. Как и твой, ярл Рёрик Сивые Глаза. За тем и послан к тебе, ибо надлежит мне воспеть славу императора, властителя обширных и еще не ведомых земель.

Дрогнула некая струна во мне самом при сём схождении пророчеств или безумий, и голос той струны напомнил, что смерть всегда при дверях. По счастью, вступил начальник хора. Невольно ли, по велению ли судьбы он снова прервал исхождение последней правды.

- Все туда же! – раздраженный своим же недоумением прикрикнул он, граф Ротари Третий Ангиарийский. – Не знаю ни Беовульфа, ни его чудовищ, ни сего пресловутого императора. Будет чем занять долгий вечер. Нынче же споете мне новые песни.

Ведь судьба всякого смертного есть личное послание, незримый свиток и хартия, отправленные Тобою, Господи, каждому из нас, грешных. Разве не так, Господи?

Моя судьба – не один ли из бесчисленных языков, коим Ты денно и нощно говоришь со мною, со свободным и оттого неразумным творением Твоим? Так же и судьбы тех язычников – ярла и барда, – кои повстречались на берегу Тибра. Ты дал мне дар быстрого разумения всяких наречий, рассыпанных Тобою по земле по сокрушении башни Вавилонской. Но сколь нелегко мне, согрешившему безмерно, разуметь Твой язык, обращенный ко мне одному, обращенный в самое сердце мостом и дорогой в Царство Твое. Вразуми, Господи!

Вот о чем неустанно размышлял, пока нас троих вели, если и не как униженных пленников, то уж верно как пойманных невиданных зверей.

Граф и вправду выехал с утра на охоту, а не на расчистку дорог от разбойников, предваряя проезд самого Карла через свои владения. Мечтал о косулях для стола, а обрел вместо возбуждения утробы, возбуждение мыслей и греховных замыслов. И тоже никак не мог разуметь обращенного к нему языка и голоса судьбы. Возможно, графа спасло бы смирение и даже дало бы ему некую немыслимую награду, но он понадеялся на хитрость, кою стал немедля громоздить в своем сердце, как Вавилонскую башню.

Ярлу же Рёрику довольно было, что три десятка пеших слуг графа, кои до того невидимо толклись в чаще, теперь, кряхтя, волокли плоты и несли на плечах, как бревна, воинов-эйнхериев, Бьёрна и Эйнара. Ярл же вновь подставлял опасности открытую спину, теперь ясно зная об угрозе. Ведь достаточно было графу как-то по-особому оглянуться на свой арьергард, замыкавший процессию, – и Хлодур бы уже не помог. Впрочем, так же было ясно, что озадаченный, если не пораженный встречей граф, хочет поначалу разузнать о пришельцах подробно и столь же подробно размыслить о чреватом слове император, кое эти незваные пришельцы дружно занесли в его земли.

В дороге ярл Рёрик до самого конца Песни о Гренделе не проронил ни слова и всем своим видом велел не тревожить его никакими обращениями. Полагаю, он весь обратился в слух и слышал все, что происходило у него в тылу не хуже, чем видел все движение впереди. Казалось, злая рассветная засада была первым веским предупреждением его судьбы на чужой земле.

Бард двигался следом, покачиваемый хмелем, как ветром, и, порой казалось, лишь всадники, движущиеся по бокам от нас, спасают его от падения, когда он стукался то одним, то другим плечом об их бедра. Я волочил ноги за ним, вдыхал исходивший от него запах меда, как будто даже не сбродившего, и глотал слюну.

Внезапно он повернулся ко мне, и я поразился истинно медовому отливу его глаз.

- Голоден, монах? – вопросил он меня на латыни.

Врать не повернулся язык. Только кивнул в ответ.

- Ярл как кит. Проглотил овцу – может неделю не есть, - с доброй усмешкой сказал бард, ничуть не боясь близкой спины ярла. – Не старайся угнаться за ним, у тебя кишки скорее перетрутся. Вот возьми, без тебя новая песня не сложится.

С этими словами он достал из поясного мешка кусок восковой сладости, верно, извлеченный им из пчелиного дупла неподалёку, и ткнул им мне в живот. Я же едва не захлебнулся слюной раньше, чем сунул сей истинно Божий дар в рот, а нового, едва приметного пророчества барда – уже на мой счет – в тот миг и вовсе не расслышал.

Мёд обжег меня всего внутри от нёба до утробы, свёл скулы, но и голод живо спалил дотла. А бард так же шутливо повинился предо мной за то, что не в силах передать мне свой дар сбраживать мёд прямо в желудке, притом в считанные мгновения. И тот дар, как он потом не раз признавался, был ценим им даже более песенного дара пророчеств.

Меж тем, граф Ротари, возглавлявший удачную, хоть и чудную охоту, как будто очнулся от своих размышлений. Некий пришедший на ум замысел, наконец, пришелся ему по вкусу, и он, видно, решил не тянуть прочее удовольствие до вечернего пиршества. Граф заскучал в пути.

- Эй, певец! – крикнул он через левое плечо. – Развлеки нас! Про то чудовище спой, как было на самом деле, а уж вечером попугаешь всех нас истинной небывальщиной!

Бард облизал пальцы свободной, правой руки, потом обтер пальцы о крыло накидки и на ходу тронул струны. У меня зазвенело в ушах и в самой голове, как в пустом серебряном сосуде.

Бард пел придуманную им на ходу песнь на латыни, чтобы разумел ту песню хозяин здешних пчёл и их мёда. Чужую для него, холодную латынь он гнул и корежил, будто никаких размеров еще не было в ней отточено и Гораций еще не родился на свет. А уж если бы он завёл песнь на родном лесном наречии, верно, не дошли мы бы до замка: всадники попадали бы без чувств с сёдел, у коней порвались бы связки в ногах, все остались бы здесь без памяти и сил.

И вот