Шут - Эндрю Гросс

Грудь моя стеснилась, гнев переполнял меня, острыми когтями выгрызаясь наружу. Бог все же улыбнулся нам, даровав сына. А потом… потом жестоко посмеялся надо мной.

Но как я мог оставить их? И почему я жив до сих пор? Почему я жив, когда они мертвы?

Я посмотрел на своего шурина.

— Как его назвали?

Мэттью сглотнул.

— Она назвала его Филиппом.

Дышать стало вдруг трудно, как будто в горле застрял комок. Филиппом звали воспитавшего меня голиарда. Дав это имя сыну, она посвятила его мне. Милая, милая Софи… тебя больше нет. И моего сына тоже… Я стиснул зубы. Больше всего на свете мне хотелось закрыть глаза и умереть прямо здесь, на пепелище нашего дома, здесь, где была похоронена вся моя прошлая жизнь.

— Пойдем, Хью, я покажу тебе кое-что.

Мэттью помог мне подняться и повел к холму, на котором я стоял перед тем, как спуститься в деревню. Маленький серый камень отмечал могилу моего сына. Я опустился на землю под высоким тополем. На каменной дощечке была нацарапана простая надпись: «Филипп де Люк, сын Хью и Софи. Год Господа нашего MXCVIII».

Я уткнулся лицом в землю и заплакал. Я плакал по маленькому Филиппу, которого так никогда и не увижу. По моей жене, которая умерла.

Неужели Бог пощадил меня только для этого? Неужели вот для этого турок не опустил саблю на мою шею? Для того, чтобы я увидел вот это? Неужели для этого спас меня тогда смех? Чтобы Бог смог посмеяться надо мной сейчас?

Я снял дорожный мешок, в котором лежали подарки для Софи: шкатулка для благовоний, несколько старинных монет, ножны, золотой крест. Я выкопал ямку в земле рядом с могилой сына и положил в нее «сокровища». Мне они были уже не нужны.

— Они твои, Филипп, — прошептал я. — Твои, мой милый мальчик.

Потом я разровнял землю и снова прижался к могиле. Но постепенно боль потери уступала место гневу. Во мне крепла решимость. Я знал, что приказ отдал Болдуин, а выполнил его Норкросс. Но зачем? Почему?

Я всего лишь содержатель постоялого двора. Ничто. Просто крепостной.

Но я всех вас увижу мертвыми.

На площади, куда вернулись мы с Мэттью, уже собралась большая толпа. Отец Лео, Одо, другие мои друзья… Все хотели утешить меня, сказать доброе слово. И послушать рассказ о двух годах войны.

Я прошел мимо, к постоялому двору. Точнее, к тому, что от него осталось. Обгорелые деревяшки, пепел, мусор… Я хотел найти что-нибудь. Что-то такое, что напоминало бы о ней, моей Софи — клочок ткани, блюдо… любое напоминание о потерянном.

— Она постоянно говорила о тебе, Хью, — сказал Мэттью. — Очень скучала. Мы все уже думали, что ты пропал на войне. Но не Софи.

— Послушай, брат, ты уверен, что она умерла?

— Да, конечно. — Он пожал плечами. — Когда ее увозили, она едва дышала. Я бы сказал, была скорее мертва, чем жива.

— Но ты сам не видел, как она умерла? Ты ведь не знаешь наверняка?

— Нет, наверняка не знаю. Но прошу тебя, брат, не тешь себя пустой надеждой. Мы же с ней одной крови. И скажу откровенно: когда ее вытащили, я молил Бога, чтобы Софи была мертва.

Я посмотрел ему в глаза.

— То есть она, может быть, и не умерла?

Мэттью покачал головой.

— Смирись с тем, что есть, Хью. Если она не умерла тогда, то скончалась вскоре после этого. Уверен, ее тело оставили где-нибудь по дороге.

— Так ты искал ее? Нашел? Или кто-нибудь, кто ехал с запада, видел ее останки?

— Нет. Никто.

— Тогда какой-то шанс еще есть. Ты сказал, что Софи верила в меня, знала, что я вернусь. Так вот, я тоже верю и сделаю для нее все.

Я оказался в той части пепелища, где была наша комната. Все сгорело, все превратилось в пепел. Наша кровать, комод… Что-то блеснуло отраженным светом…

Я опустился на колени, разгреб золу, и сердце едва не взорвалось. Слезы подступили к глазам.

Гребень Софи. Ее половинка. Другую жена отдала мне в наш последний день. Я поднял ее. Обугленная, надтреснутая, она едва не развалилась у меня в руке. Но, сжав этот кусочек дерева, я почувствовал Софи!

Я торопливо развязал мешок, достал свою половинку и сложил обе. В тот же момент Софи словно предстала у меня перед глазами — ее милое лицо, ее смех — как живая.

— Те всадники, Мэттью, они не бросили ее в огонь вместе с сыном. Они не оставили ее умирать. Почему? Наверное, не без причины. Они увезли ее с собой. С какой-то целью. — Я посмотрел на Мэттью, держа перед собой гребень. — Может быть, надежда не такая уж пустая.

На площади меня все еще ожидали старые друзья, Одо и Жорж.

— Ты только скажи, Хью, — первым заговорил Жорж. — Мы пойдем с тобой. Выследим этих мерзавцев. Мы все от них натерпелись и знаем, кто виноват. Они заслуживают смерти.

— Ты прав. — Я обнял мельника за плечи. — Но сначала мне нужно найти Софи.

— Твоя жена умерла, — ответил Одо. — Мы сами это видели, хотя поверить в такой кошмар трудно.

— Ты видел ее мертвой? — обратился я к кузнецу. — А ты, Жорж?

Оба виновато пожали плечами и посмотрели на Мэттью, как бы ища у него поддержки.

— Софи так же жива, как и мой Ало, — хмуро пробормотал мельник. — Они оба теперь на небесах.

— Ты так считаешь, но не я. Софи жива. И не на небесах, а здесь, на земле. Я знаю. Я чувствую ее.

Я поднял посох, забросил за спину дорожный мешок и повесил на шею мех с водой. Потом, не оборачиваясь, зашагал к каменному мосту.

— Что ты собираешься делать, Хью? Драться этим посохом? — Одо догнал меня и схватил за руку. — Ты же один. У тебя ни доспехов, ни оружия.

— Я найду ее, Одо. Обещаю, я найду Софи.

— Подожди, я принесу какой-нибудь еды, — взмолился кузнец. — Или немного эля. Ты ведь еще пьешь эль, Хью? Армия не излечила тебя от этой привычки? Может, ты уже и в церковь ходишь по воскресеньям?

По его глазам я понял, что Одо уже не надеется увидеть меня живым.

— Я верну ее. Вот увидишь.

Они промолчали.

Я поднял посох и направился к лесу.

В сторону Трейля.

Я бежал. Бежал как слепой, ничего не видя и ничего не замечая. Бежал в направлении, противоположном тому, откуда пришел. В сторону Трейля. Туда, где стоял замок моего сеньора.

Горе рвало меня изнутри, точно одичавший пес. Из-за меня умер мой сын. Из-за моей глупой прихоти. Из-за моего безрассудства и гордости.

Во мне бурлила, кипела горечь. Мысль о том, что бедняжка Софи попала в руки мерзавца Норкросса и его подручных, сводила меня с ума.