Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

в глаза, недолго, но глубоко, с глазного дна в глазное дно. Мите показалось, что он понял выражение этих глаз, сквозь колодезную темь зрачка получив мгновенный доступ ко входу в некий еще притвор, где играли светотени и приоткрывалось сверхмыслимое значение всего существенного, славянских и еврейских слов «земнiи», и «творяще», и «аллилуйя», куда тянуло, но этому притяжению надо было противиться, чтобы ненароком не нарушить порядка уже шедших приготовлений, от века установленных и неукоснительных, и как-нибудь не помешать тайному делу перехода, а умиравший понимал, проникая в сознание другого человека сузившимся до немыслимой глубины резкости взором эту смесь любопытства, страха, участливого волнения и самосохранительного отстранения в глазах смотревшего на него, и, когда они чуть заблестели и, моргнув, быстро опустились, он медленно закрыл свои, продолжая, однако, видеть и наклонившегося над ним племянника, и календарь на стене под часами, с красным почему-то числом, и машущий всей своей густой массой платан в окне, и в глухом углу санаторного сада двухместную деревянную качалку, похожую на гигантское пресс-папье, и себя четырехлетним мальчиком, одиноко сидящим в ней, в рубашке в красную и синюю клетку и сандалиях с дырочками, и беззвучно плачущим в такт раскачиванию, и ровный шум зажженных газовых горелок за головой, и каких-то двух озабоченного вида молодых людей в белых халатах, без слов совещавшихся по правую руку. Один вскоре ушел, другой с серьезным, но ласковым видом подошел к изножью постели. Потом мать дотронулась губами до его лба, проверяя, нет ли жара, и отстранилась, а его подняли и повели по открытой лестнице на обследование на четвертый этаж, в сопровождении сестры милосердия и еще кого-то. Под мышкой у него была овальная коробка засахаренной клюквы, принесенная родителями, в руке стаканчик с лесной земляникой, на душе покойно.

О. Димитрий выпрямился, подождал еще минуту, потом перекрестил и поцеловал покрытое испариной, остывавшее чело дяди.

10

I

. . . .

. . . .

. . . .

. . . .

II

…И вотъ пределъ земныя славы!

Въ венце, въ мундире, въ орденахъ,

Властитель северной державы

Невдолге обратится въ прахъ.

Где взглядъ? румянецъ? лобъ припуклый?

Вотъ ящикъ съ восковою куклой

Несутъ изъ храма, и народъ

«…И въ землю туюжде…» поетъ.

Скользя надъ черною водою,

Безшумный челнъ впередъ летитъ,

Безмолвный кормщикъ вдаль глядитъ

И правитъ твердою рукою

По Стикса стынущимъ волнамъ…

…Но не воспеть-ли лучше намъ

III

На нашей <прихотливой> лире,

Народной вдохновясь молвой,

Какъ онъ скитается въ Сибири,

Какъ новый Эдуардъ II?

Дира – где были позументы,

Тесемка вместо синей ленты,

Рубаха вголь подъ армякомъ,

Да варежки за кушакомъ.

Какъ знать? быть можетъ, тамъ онъ встретитъ

Въ <гнилыхъ>, промозглыхъ рудникахъ

Мужей въ гремучихъ кандалахъ

И, спрошенъ «Кто таковъ?», – ответитъ,

Потупя ницъ смущенный взоръ:

«Убогій старецъ** <Феодоръ>».

IV

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

V

Вотъ ночь. Какъ лебедь престарелый

Что, дремля, слышитъ крилъ своихъ

Парящій свистъ, и окликъ смелый,

Протяжный, – такъ теперь онъ тихъ,

И спитъ, где ночь его настигла, —

На мягкомъ мху, на колкихъ иглахъ;

И снится роскошь бальныхъ залъ,

Звонъ шпоръ, шаркъ ногъ и блескъ зеркалъ.

И подъ сосной настилъ колючій

Не прерываетъ сна сего,

Ни птичій гомонъ близъ него,

Ни громъ изъ огнестрельной тучи.

Но лишь зарею ветръ дохнетъ,

Онъ на ногахъ и вновь бредетъ.

VI

Идетъ онъ тесною тропою,

Сей чудный странникъ, и листва

То шумно плещетъ надъ главою,

То зыблется едва-едва;

И мнится: на немыхъ просторахъ

Сибирскихъ пихтъ угрюмый шорохъ

Съ подземной сносится рудой.

И одеяломъ мглы седой

Укутанъ лесъ до половины;

Туманъ клоками по кустамъ

Свисаетъ низко здесь и тамъ,

Въ немъ канутъ узкія лощины,

И ветеръ на версту вокругъ

Разноситъ дятла перестукъ.

VII

. . . .

. . . .

. . . .

. . . .

VIII

Разъ онъ набрелъ на пепелище

Сельца оставленнаго; вскрай

Ютилось старое кладбище

Межъ черныхъ кирпичей и свай

Обугленныхъ – развалинъ храма,

Стоявшаго когда-то тамо.

Унылъ заброшенный погостъ!

Где всякъ равно – и князь, и простъ,

Безъ поминанья, безыменно,

Лежитъ тутъ прихотью судьбы

И ждетъ последнія трубы,

Что позоветъ на судъ изъ тлена.

Но знаетъ умершій простецъ

Чего не весть живой мудрецъ.

IX

Гласитъ Писанье: соразмерьте

Съ загробной вечностью свой векъ.

Такъ: помня всякій день о смерти,

Не согрешаетъ человекъ.

Конецъ всегда держа въ предмете,

Познаетъ смертный, что на свете

Ни воли, ни покоя нетъ,

И щастье – суета суетъ.

Чемъ дальше жизни въ лесъ, темъ гуще,

Страшней и сумрачнее онъ.

Немая тень, кровавый тронъ…

Где бедный дедъ его? А пуще —

Где царственный отецъ его?

Et in Arcadia ego.

X

Куда насъ завела поэма!

Въ какія дебри! Ужъ не разъ

Съ пути сбивалась наша тема

И въ грязи увязалъ разсказъ.

Писать романъ весьма пріятно,

Когда онъ, очень вероятно,

Не будетъ конченъ никогда.

Но пусть бы и прошли года,

И совокупное ихъ бремя

Былую страсть свело-бъ на нетъ —

Къ сонету прибавлять сонетъ

Поэтъ не перестанетъ, время

Отъ времени, покуда онъ

Въ уме еще не поврежденъ.

XI

Но вольность темъ и строгость формы —

Два кормчихъ, правящихъ нашъ трудъ,

И жизни роковые штормы

Союза ихъ не разведутъ.

А впрочемъ, авторъ «Донъ-Жуана»

Не кончилъ своего романа,

И въ тридцать семь неполныхъ летъ

Оставилъ скучный сей