Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

банкетъ…

Такъ тема наша возвратилась

Съ проселка на большакъ опять.

Теперь, пустивъ ее шагать,

Разскажемъ кратко, что случилось

Летъ за двенадцать передъ темъ,

Такимъ-же вьюжнымъ январемъ.

XII

Ему являлась тень немая

Въ исходе двухъ подрядъ ночей.

Очей на третью не смыкая,

Онъ ждалъ и не тушилъ свечей.

Щемило грудь шумящей кровью,

И отъ камина къ изголовью

За спину пробирался жаръ

Похожiй на ознобъ. Дрожа,

И вместе страху и надежде

Предавшись, ждалъ онъ. Наконецъ,

Свечу задуло вдругъ: отецъ

Стоялъ у сторы, какъ и прежде

Главу безмолвно наклонивъ

И руки на груди скрестивъ.

XIII

Въ холодномъ ужасе «О Боже!»

Вскричалъ онъ, павъ къ его ногамъ.

«Ты снова! Но скажи, чего же

Ты хочешь?» По немымъ устамъ

Улыбка тенью пробежала

И скрылась. На челе лежала

Печали неземной черта,

И складка горькая у рта.

Не смея тишину нарушить

Хотелъ спросить онъ… – но призракъ

Рукою сделалъ властный знакъ

Молчать, подняться, сесть и слушать.

Повиновался царь тотчасъ

И селъ, не отрывая глазъ

XIV

Отъ гостя своего ночного.

Речь, взглядъ, осанка, тонкость рукъ —

Всё выдаетъ его родного

Отца знакомый образъ. Вдругъ

Светъ месяца въ оконца створы

Проникъ и, сквозь прозрачны сторы

Не преломляяся, прошелъ

Насквозь его шитой камзолъ!

У одного языкъ отнялся —

Другой отверзъ уста. О чемъ

Духъ говорилъ въ ту ночь съ царемъ

Есть тайна. Новый день занялся,

И хоть давно исчезъ фантомъ,

Царь всё сиделъ передъ окномъ.

XV

И такъ его нашелъ постельникъ:

Въ рубашке, съ простыней у ногъ,

Какъ дома скорбнаго насельникъ.

…И съ той поры царь занемогъ.

Онъ и не веселъ, и не скученъ,

Но тихъ, какъ-будто бы размученъ

Какой-то думою одной.

И, сторонясь среды людской,

Онъ отошелъ отъ делъ. И летомъ

Онъ, въ сертуке, безъ эполетъ,

Имелъ предолгій tête-à-tête

Съ ** <преосвященнымъ Филаретомъ>,

И вышелъ, посветлевъ лицомъ,

И во дворецъ пошелъ пешкомъ.

XVI

Пора, однако, къ послесловью

Приставить точку (или три).

Поэма движется любовью,

Но ей нужны поводыри,

И въ сей главе мне былъ водитель

Наполеона победитель.

А я, пусть и не знаменитъ,

Но всё ему тезименитъ.

Какъ онъ, я жизнь провелъ въ дороге,

Какъ онъ, скитался здесь и тамъ

(Хоть и не по чужимъ краямъ).

…И я не умеръ въ Таганроге.

А онъ… где онъ бредет? Какой

Тропой – небесной иль земной?..

30 августа

За надлежащей подписью

1

В то очень короткое время в самом конце войны, когда он был корнет Кабардинского конного полка и потом еще два года поручиком в Добровольческой, Бартошевский добродушно улыбался, когда товарищи, подтрунивая над его именем-отчеством, звали его «штабс-капитаном» (был он Максим Максимович). Но теперь, в начале новой, противоположной по направлению и смыслу войны, когда его довольно высокая должность в ведомстве по делам русских беженцев привела его немецкое звание в приблизительное соответствие штабс-капитану или даже выше, ему было колко вспоминать об этой шутке, о полке и вообще о том времени.

Служить у немцев было покойно, и он служил пусть не верою, но правдой, и на тыльной стороне сознания исправная эта служба неведомо как удерживала призрак или, вернее, некий легчай-ший ландышевый дух давно улетучившейся надежды на возвращение в возобновленную каким-то небывалым чудом Россию. Когда полтора месяца тому назад началось наступление, и вскоре, а именно и знаменательно в самый день убиения Государя, было образовано министерство «занятых восточных территорий», куда начальником политического отдела был назначен его старый приятель, и в новом соборе владыка Серафим отслужил молебен об избавлении России от горького мучительства безбожныя власти, сморщенные крылышки этой дикой надежды стали трепетать и расправляться. Бартошевский до того воспрял духом, что третьего дня дома за столом, задумавшись, проговорил: «Такими темпами мы скоро, может быть, и Москву опять увидим…» – на что его немка жена, подняв бровь, напомнила ему, что никогда не бывала не только в Москве, но и вообще нигде восточнее Данцига и не испытывала особенного влечения видеть «остгебите, безецтен или не безецтен». Большим пальцем он привычно потеребил снизу венчальное кольцо на безымянном, молча осматривая жену как бы с разстояния и возвышения и ясно видя, с какой легкостью он оставит ее тут, в этой солидной квартире, в этом пыльном, липовом, страшно надоевшем ему городе, оставит совсем и, может быть, даже в самом скором времени.

Он женился на ней через два месяца после того, как в пасхальные дни двадцать седьмого года, по амнистии на восьмидесятилетие Гинденбурга, был отпущен из своей ландсбергской «крепости». Соколова, его товарища еще по туземной дивизии, выпустили еще раньше. После первой же встречи Бартошевский стал избегать дальнейших: Соколов сделался ему крайне неприятен, его прежние странности стали походить на помешательство, стихи, которые он время от времени помещал в «Часовом» или в «Новом слове» под глупейшим псевдонимом Керим Хан, были очень уж жалки, его «общественная деятельность», как он называл безпрерывное учреждение разных монархических организаций и комитетов и составление их уставов, казалась ничтожной, чего он почти не скрывал, и скоро они разошлись. Но именно Соколов познакомил его с Гретой, сестру которой сам обхаживал, и Бартошевский сделал предложение только тогда, когда твердо уверился в том, что тот исчез с горизонта: недоставало им быть в свойстве!

Очутиться снова в Москве, где не был с лета семнадцатаго, увидеть темного кирпича дом в Панкратьевском, спуститься к Трубной мимо Троицы-на-Листах (которой уж и нет, наверное), а то еще пройти всю Лубянку (гуляючи, в кавалерийском мундире, привезенном из Галлиполи и сбереженном) и сойти по Кузнецкому к Неглинной казалось до того упоительно, что потягивать такие вероятья и маршруты через тоненькую соломинку строго сдерживаемого воображенья доставляло безотчетную теплую радость. А за городом – Путилково и парк, где «стояла темных лип аллея» – да стоит ли еще? – прямо от нее через проселок березовый лес, налево крутобокая