Армагеддон. 1453 - Крис Хамфрис

Турчанка рассмеялась низким смехом искреннего удовольствия, заставившего его всмотреться пристальнее.

– Поразило? Нет. Мне приходилось бывать в казармах.

Григорий осекся, удивленный, что рассказывает о себе. Он никогда этого не делал. Таким был его образ жизни.

– Почему ты была одна? Без защиты?

– Я не беззащитна. Ты сам видел, – ответила она, поднимая руку с кинжалом. – Нет ли у тебя воды? Я бы смыла свиную кровь с моего приятеля.

А вот зрелище окровавленного кинжала действительно потрясло его. И напомнило. Прошло много времени с тех пор, как в его доме был кто-то еще, кроме него самого.

– Прости. Да, вода. Для тебя. И для твоего… друга. Умыться. И напиться. И у меня есть вино. Хотя ты… – Он умолк, покачал головой. – Если ты турчанка, ты не станешь его пить.

– А если я заговорю на греческом?

Женщина легко перешла на другой язык; она говорила на обоих без малейшего акцента.

На этот раз рассмеялся он – и ответил, тоже на греческом, хотя и задумался, как ей удалось с такой легкостью проникнуть под его маску, ведь он считал свой османский безупречным:

– Конечно. И я выпью с тобой.

Григорий поставил лампу на стол. Комната была маленькой, и узкой полоски света вполне хватило, чтобы собрать все необходимое. Тазик для воды, кусок грубой ткани для рук и оружия – и женщина немедля воспользовалась ими. Глиняная бутыль с вином. Григорий налил вина в свой единственный кубок и протянул ей. Поднял бутыль ей навстречу:

– За полуночные приключения.

Оба подняли маски, чтобы выпить. И оба, допив вино, опустили их.

– Что ж, – произнес Григорий, ставя бутыль на стол и опершись на него. – Я должен извиниться за свой город. Обычно это вполне цивилизованное место. Но, как и в большинстве городов, в нем есть… дикие части. А молодежь – везде молодежь.

– Молодежь вроде тебя? – спросила женщина, протягивая пустой кубок.

Григорий наполнил его.

– Но я не молод.

– Трудно понять под этой маской, – заметила она, отпила, глядя на него. – Ты когда-нибудь снимаешь ее?

Он оттолкнулся от стола.

– У меня есть немного хлеба. И сыр.

Григорий залез в мешок, подвешенный к потолку, достал оттуда буханку плотного грубого хлеба и круг острого козьего сыра.

– У меня нет тарелок, – извинился он.

– Не важно, – сказала она, отломила по куску и начала есть. – Но ты не ответил на мой вопрос.

– Который?

– Ты когда-нибудь снимаешь маску?

Когда Григорий не двинулся, не ответил, женщина вытерла пальцы о ткань и подняла руку к маске.

– Ну же. Мы преломили хлеб, пили вино и сражались вместе на улицах. Мы говорим на языках друг друга. О, мы практически родственники. И потому я поражу тебя своим лицом, если ты поразишь меня своим.

С этими словами она сдернула шелк, отложила ткань и придвинулась к лампе.

Григорий не шевелился, он едва дышал. Пусть у нее не было благородства Софии, но она была прекрасна. Прелестнее, если не красивее. Миндалевидные, глубоко посаженные глаза, выщипанные брови, полные губы с припухшей нижней.

Но он уставился на ее нос. Они всегда завораживали – их разнообразие, сложность; и те, что просто сидели на лице, и те, что гармонировали с прочими чертами, выражая личность человека… Как ее нос. Крупный, но не слишком; ноздри раздувает вызов, отраженный в поднятой брови, в темных глазах. В сказанных словах.

– Теперь твой черед.

Эти слова привели его в чувство. В его дом никогда не входила женщина. Со времени его позора Григорий имел женщин дважды – неуклюжие, пьяные акты краткого удовлетворения и долгих сожалений. Он поднял лампу, отошел от стола и посветил на матрас из конского волоса, лежащий на полу.

– Ты можешь спать здесь, – сказал Григорий, повесил лампу на крюк и повернулся к двери.

– Куда ты пошел?

– На улицу, – не оборачиваясь, ответил он. – В таверну. Я высплюсь там, в углу, лучше, чем на этом полу.

Ее торопливая речь остановила его.

– Так я выгнала тебя из твоего дома, из твоей постели, и все потому, что… – Женщина шагнула к нему. – Я прошу прощения. Моя мать выговаривала мне за ненасытное любопытство. Есть много причин, по которым мужчина может захотеть остаться в маске. И мне не следует еще раз осмеливаться узнать твою. Если только я не заслужу твое позволение.

Говоря, женщина подходила к нему. Григорий обернулся, и она стояла рядом, вплотную к нему, как тогда, в переулке. Он вдохнул – и почувствовал ее запах.

Когда зазубренный кинжал впервые коснулся его носа, когда на ране запеклись кровь и разорванные хрящи, Григорий думал, что больше никогда не сможет чувствовать запахи. Потом он обнаружил, что может, если запах достаточно силен, как ее. В нем смешивалась сладость – корица, гвоздика. Но было и что-то еще – сандал, осознал Григорий в нахлынувших воспоминаниях. Он не чувствовал этого запаха со своего последнего дня в Константинополе, дня, когда он отправился на свою первую войну… и попрощался с Софией. Тот же запах, исходящий от этой женщины, душистый, пряный, напомнил ему обо всем, что он потерял. Ее глаза казались темными омутами, и Григорий подумал – нет ничего лучше, чем нырнуть в них, заплыть в глубину и никогда не подниматься к воздуху.

– Как тебя зовут?

– Лейла, – ответила она. – А как называют тебя?

Он замешкался. Повсюду его знали как Зорана. Еще одна маска. Однако здесь, сейчас, с ней, ему хотелось открыть правду о себе. По какой-то причине, впервые за шесть лет, захотелось, чтобы кто-то увидел его без маски.

– Меня зовут Григорий, – негромко ответил он и стянул ткань, закрывавшую его лицо.

Даже в тенях у двери света было достаточно. Он ждал обычной реакции, как у тех немногих, что видели его прежде, – лекарей, шлюх, наемников. Сначала потрясение, потом – в зависимости от смотрящего – жалость, завороженность, насмешка. С двумя последними он справлялся. Первого не мог выдержать.

Но вместо них Григорий увидел другое. То, чего не видел ни разу за эти шесть лет.

Желание.

– Что ж, – произнесла она, придвигаясь ближе, теперь их одежды касались друг друга. – Мне приходилось видеть деревянные, но никогда… это слоновая кость?

– Да. – Григорий коснулся рукой кончика накладного носа. – Резчик был скульптором из Фессалоники. Он сделал мне три, поскольку кость желтеет. Скоро мне придется заменить этот.

– И он держится на… – Она заглянула сбоку и увидела двойные кожаные ремешки, сверху и снизу, которые обхватывали голову над ушами. – На вид тугие. Ты его когда-нибудь снимаешь?

– Когда я здесь один. Когда сплю. Иногда в бою, если не надеваю шлем.