Несовершенные любовники - Пьеретт Флетьо

Мне никто не говорил про вознаграждение за мою работу беби-ситтером, а сам я об этом и не задумывался. Но теперь я отчетливо вижу две красочные бумажки, флажками обозначающие долгий путь, по которому я возвращаюсь в свое далекое детство; это уже не Деньги, а два загадочных прямоугольника, прицепленных к дорожному указателю, и я, понимая, что стою на перекрестке, какое-то время топтался на месте. «Вот, возьми», — повторил господин Дефонтен с нетерпением в голосе, как привык говорить член муниципального совета: всё, с одной проблемой покончено, переходим к другому вопросу. Но в душе моей нарастала буря. Голос муниципального советника Дефонтена поднял бурю, обрушившуюся на неокрепшую детскую душу, и мои чувства стали разлетаться в разные стороны волнами гнева, но, удивительное дело, эти волны превращались в земную твердь под моими ногами, — я открывал свою территорию, свой собственный остров в окружающем мире. На мгновение я почувствовал себя таким же высоким, как господин Дефонтен, с такими же, как у него, широкими плечами и таким же уверенным и повелительным голосом.

«Нет», — тихо, но твердо произнес я. «Ну разумеется, да», — сказал он, тряся купюрами. «Нет». — «Ты выполнил работу, и очень полезную работу, которая должна быть оплачена, это в порядке вещей».

Я, по-видимому, вывел господина Дефонтена из равновесия, я так и слышал мысли, проносившиеся в его голове: ребенок гордый, возможно, чувствует себя униженным, отца нет, мать мне многим обязана, что делать? Но все это было не то, и, произнеси он эти мысли вслух, я в который раз оказался бы там, где обитают искаженные слова, грубые метаморфозы, Троянские кони разных пород, правда, я говорю «в который раз», забегая вперед, в будущее. Коридор, где стоял господин Дефонтен со своими двумя купюрами, которые он пытался всучить мне, ретроспективно продолжает анфиладу коридоров комиссариата, больницы, Дворца правосудия и многих других, которые появятся в дальнейшем.

Я дал деру, проскользнув между стеной и хозяином дома, едва не сбив того с ног, и весь в слезах выскочил на улицу. Добежав до ворот, я обернулся и крикнул: «Ничего не говорите моей матери, иначе я больше не приду!» Это единственное, что я мог сказать, так как мой голос дрожал и я снова превратился в девятилетнего пацана, жутко расстроенного из-за вещей, которых не понимал, из-за мира, который вдруг приподнялся и зашатался без всякого предупреждения и с полным равнодушием к тому, что происходит вокруг и под ним. Никто меня не предупреждал, что мир может приподниматься, словно темная спина чудовища. Даже когда погиб мой отец, ничего подобного не произошло. Так почему же это случилось из-за каких-то двух нелепых купюр, которых мне не хватило бы даже на покупку комикса, разве что я мог съесть на них только бигмак в новом «Макдональдсе» на выезде из города, — я ничего не понимал и оттого нервничал еще больше.

Позже, немного поостыв, я пожалел, что не взял деньги, мне казалось, что я попался из-за своей доброты, «как он меня ловко провел, шантажируя одиночеством своих внуков». Ну ладно, возможно, я не хотел получать от него деньги, как получала их моя мать, когда подрабатывала у них домработницей, но, тем не менее, это не объясняет категоричное «нет», вырвавшееся у меня из горла.

После того случая мир перевернулся, все пошло по-другому, а я стал первооткрывателем, встретившим на незнакомой земле новое, невиданное существо. Временами мне казалось, что я вычитал это приключение в одной из книжек — настолько незнакомым и непохожим на меня был тот мальчик, что с яростью крикнул «нет» и исчез из виду со слезами на лице и болью в душе.

На пороге детской стояли близнецы и наблюдали за сценой так, будто присутствовали на рыцарском турнире, но под чьи знамена они готовы были встать — мои или их дедушки? Да ни под чьи знамена они не собирались вставать, подлые волчата. Они просто наблюдали за турниром.

В последующем господин Дефонтен и его супруга еще несколько раз пытались всучить мне злосчастные купюры, которые со временем приумножились, но я просто молчал, понурив голову, и ждал, когда они отойдут в сторону, чтобы освободить мне путь.

Следует отдать должное близнецам — они никому об этом не рассказали: ни в школе, ни своей матери, которая названивала им по нескольку раз на неделе, ни, что самое главное, Полю. А между собой они обсуждали это? Не знаю. Однажды я поинтересовался, разговаривают ли они друг с другом, как обычные дети, ссорятся ли, к примеру, и так далее. В ответ они лишь выпятили нижние губы. «Черт, что означают ваши дурацкие гримасы?» — взорвался я от раздражения, но это случилось позже, когда им было по тринадцать, а поначалу я не решался так резко с ними разговаривать. «Это означает нет необходимости, — ответила Камилла и через секунду добавила: — разговаривать — это глупо». «Но для него это не глупо», — возразил Лео. Для «него» означало для меня бедного, недоразвитого создания, лишенного брата-близнеца и вынужденного прибегать к использованию таких неадекватных инструментов, как рот и голосовые связки; кстати, они часто по очереди приходили ко мне на помощь, становились на мою защиту, хотя, не уверен, что они действительно хотели меня защищать. Думаю, их основной заботой было объяснить друг другу непонятную вещь или напомнить о чем-то, а я всегда оставался внешним объектом, несмотря на то, что вошел в их круг.

Я не знаю. И никогда не узнаю.

Мы с Полем сидели на сеновале, который примыкал к основной постройке фермы и который давно утратил свое былое значение. Если раньше каждым летом его забивали под завязку сеном, то теперь здесь валялось лишь несколько охапок, от которых исходил нежный и теплый сладковатый запах, к которому примешивался аромат сложенных рядом поленьев. Мы с Полем притащили сюда его здоровенную магнитолу и слушали репортаж о футбольном матче. Собака, лежавшая на боевом посту у лестницы, вяло помахивала хвостом, на скотном дворе бабушка Поля бросала корм курам, мимо проехала почтовая машина, вдалеке, со стороны аэроклуба, похрапывал трактор, небо затянули тяжелые свинцовые тучи, ветер трепал ветви орешника, что рос на склоне с другой стороны дороги. Время словно застало, и мы чувствовали себя уютно в его замедленном беге, — какое это время года было, не помню, времена года, словно неприметные служанки, верные и постоянные, несли нас на своих крыльях, а мы не привыкли обращать на них внимания и, тем более, наблюдать за ними. Одни и те же заезженные фразы, которыми люди в нашем городке обменивались при встрече, делали времена года еще более нераспознаваемыми. «Пришло время сезона», слышали мы или, наоборот, «сезон заканчивается», — для нас это было все одно, мы не вдавались в детали. Наступал сезон или заканчивался, наша привычная жизнь текла своим чередом.

Нам было хорошо и удобно в нашем времени, нас никто не отвлекал, кроме, пожалуй, пса, изредка подававшего в полудреме голос снизу; наши глаза следили за проплывавшими по небу тучами, уши были приклеены к наушникам (все на ферме знали, что мы на сеновале, но мы вели себя так, словно это большой секрет, и пока окружавшие делали вид, что не замечают нас, мы верили, что нас не загрузят какой-нибудь работой), и вдруг голос Поля внезапно нарушает эту идиллию. Продолжая слушать матч, он говорит: «Покажи, что они тебе дали». Я сделал вид, что не расслышал и продолжаю следить за ходом матча, но фраза пронзила мое сердце. «Покажи, что они тебе дали». — «Кто?» — «Дефонтены, за беби-ситтерство». И вот опять чертовы купюры трепещут на дорожном указателе очередного перекрестка, и мое сердце подсказывает, то это никогда не кончится, никогда.