Несовершенные любовники - Пьеретт Флетьо

У меня тут же вставала перед глазами наша лестница на сеновале, длиной три-четыре метра, прислоненная к шершавой каменной стене, с вырезанными из ясеня неровными брусьями и перекладинами, вбитыми в выскобленные ножом пазы. Эта лестница была нам очень дорога, мы так любили дотрагиваться до ее гладкой поверхности, отшлифованной долгими годами лазания, она была нашим с Полем душевным другом с тех пор, как мы ее приручили. Моя мать, бывая на ферме, никогда не обращала на нее внимания, у нее была другая лестница, мало похожая на мою, она внушала мне страх, и я совсем не хотел по ней карабкаться.

«Мама?» — тихо произнес я. «Что?» — рассеянно отозвалась она, погруженная в свои расчеты. «Мама, это из-за Бернара тебе хочется, чтобы я вскарабкался на эту лестницу?» — настолько тихо прошептал я, что она вряд ли что-либо расслышала. «О ком это ты болтаешь?» — «О Бернаре, о ком же еще», но она уже погрузилась в свои мысли, и я не решился продолжить разговор.

На пасхальные каникулы близнецы отправились к своим родителям в Нью-Йорк. В аэропорт их провожали Дефонтены. Старики очень нервничали, и чем больше они нервничали, тем спокойнее вели себя близнецы, покорные, как никогда, замкнутые, будто внезапно онемели. Госпожа Дефонтен по десять раз собирала-разбирала их чемоданы, господин Дефонтен без конца звонил то в аэропорт, то сыну и невестке, то в мастерскую, куда он отдал машину в ремонт, волнуясь, что она не будет готова. Перед их отъездом я почти каждый вечер проводил у них дома. «Ты нужен нам, мой маленький Рафаэль, я места себе не нахожу, — вздыхала госпожа Дефонтен, — когда ты играешь с ними, они ведут себя очень хорошо». — «Они всегда ведут себя хорошо», — с важным видом заявлял я.

Вообще-то, я не понимал, зачем меня заставляют играть роль взрослого, в которой я выглядел абсолютно нелепо, но все равно продолжал играть ее. «Я знаю, что говорю, малыш», — продолжала госпожа Дефонтен. Взволнованная, она снова принялась перебирать вещи в чемодане. «Мы даже не знаем, какая там погода, ни слова об этом не сказали, это уж слишком, во всем виноват Бернар, носится как угорелый, а о ней лучше и не говорить, она еще хуже, нормальная женщина себя так не ведет». Она в один миг как-то согнулась, состарилась, от ее растерянного вида у меня едва не наворачивались слезы на глаза. Для меня и матери Дефонтены были богами, разумеется, это преувеличение, но у нас не было других знакомых, которые жили бы в таком огромном величественном доме, кто вел бы себя в обществе с таким достоинством и так элегантно строил бы фразы. Я злился на близнецов, сокрушавших постамент, где возвышалась божественная пара, которой поклонялась моя мать.

Вот мы в саду. Лео и Камилла по очереди раскачивают друг друга на качелях. На Камилле белоснежное платьице со складками, которые разлетаются при каждом движении качелей, Я впервые вижу ее в платье, то есть отличающейся от Лео. «Ты надела платье», — говорю я и сразу же понимаю, что сморозил глупость. Она очень красивая, а я никогда этого не замечал, меня охватывает смущение и смутное чувство, что меня предали, и тут я осознаю, что они скоро уедут, а я останусь один.

«Мне не нравится, когда она надевает платье», — заявляет Лео, раскачивая ее изо всех сил. «А тебе нравится, когда я в платье?» — кричит она, спускаясь сверху. Она вцепилась крохотными ручками в веревки качелей, лицо ее запрокинуто к небу, ее разлетающиеся кудряшки на мгновение замирают сияющим на солнце нимбом, мне кажется, что она сейчас упорхнет, и я бросаюсь к качелям, отталкивая Лео, хватаюсь за веревки, повисаю на них всем телом, чтобы притормозить спуск, а она, соскочив, с беззаботным видом разглаживает складки платья, поправляет кудряшки, затем поворачивается, бросая на нас с Лео непокорный взгляд. Впервые она отделяется от Лео, толкает его ко мне… ну да, знакомая ситуация: девчонки с одной стороны, мальчишки — с другой, и я с огромным облегчением уже готов примерить на себе новую роль, радуясь в душе, что наконец-то возвращаюсь в обычный и такой привычный мир мальчишек. Я смотрю на Лео, готовый объединиться с ним в банду против девчонок. Словно задиристый петушок, я поглядываю на Лео — он, конечно, еще зеленый малец, но все же принадлежит к нашему клану: моему, Поля, — единственному клану, который я действительно хорошо понимаю, и тут мои щеки резко краснеют, будто получили пощечину.

Лео смотрит на меня с легкой улыбкой на ангельском личике, солнечные лучи цепляются за его кудри; он стоит против света, прямой и тонкий, в шортах, свободно свисающей белой майке, и я вдруг понимаю, что передо мной Камилла. Взаимозаменяемые Лео и Камилла, Лео в Камилле и Камилла в Лео, две маленькие шельмы меня разыграли, а я попался, пошел у них на поводу, вообразив, что могу занять место между ними. Их невинные улыбки просто невыносимы, я мотаю головой, «да плевать мне на ее платье», жуткая грусть внезапно накатывает на меня, я готов умереть, подохнуть от одиночества, от глубокой детской безнадежности, возможно, оттого что они скоро уедут, возможно, оттого что больше никогда не вернутся, поглощенные новой жизнью, где мне уже места не будет.

Вот так всё и происходило, теперь, после стольких раздумий, я в этом уверен уж поверьте, не так-то просто выудить эти мгновения из туманного детского прошлого. Я вытаскиваю их изо всех сил, а они упираются, ускользают и, даже извлеченные и изученные под призмой настоящего, не дают никакой уверенности в их истинности, они мерцают, сверкают и тут же блекнут, проваливаясь в черную дыру, затем возвращаются к жизни, бесконечно меняя свой облик, и в конце концов уже больше не понимаешь, какими же были в действительности эти мгновения между Лео, Камиллой и мною.

Может, от этих трудностей ты и хотела предостеречь меня, Наташа, под трепещущей крышей конгресса писателей, даже не зная о моем существовании, не подозревая, что незнакомый мальчишка с упоением вкушает твою речь? Другие писатели говорили так, словно были с другой планеты. Под нещадным полуденным солнцем Мали, сквозь бронированное стекло их речей, литературное творчество поднималось над горизонтом как неприступная ледяная вершина, но ты, Наташа, ощутила детскую тревогу, парящую над безымянной публикой, и повернулась к ней открытой душой, без прикрас и напыщенности, ты была старшей в братстве, в которое меня принимала. Твои простые слова все вертятся и вертятся в моей голове, и вот что я осознаю теперь: страницы моего романа — это пейзаж, которому я должен довериться и в котором должен искать нашу историю; и я чувствую, как происходят еле заметные изменения: хватка Лео и Камиллы ослабевает, а я все крепче держу их у себя в кулаке, и поверь, Наташа, так оно дальше и будет, потому что я приближаюсь к сотой странице и не собираюсь упускать свою добычу.

Я спросил, помнят ли они о дне своего отъезда, — к тому времени им исполнилось по семь лет, — когда Камилла впервые надела маленькое, ослепительно белое платье со складками или оборками, с двумя тоненькими бретельками на плечах, и когда я остановил качели, повиснув на веревках и протащившись по еще тяжелой после ночного ливня земле, стараясь изо всех сил вернуть ее с небес. Я хотел прервать ее полет, мне хотелось, чтобы она спустилась к нам и покатилась со мной по грязной земле. «Она тогда не в первый раз надела платье», — сказал Лео. И начался долгий спор: в первый раз, не в первый раз, — бесконечная дьявольская игра в словесный пинг-понг, — да, нет, ну да, да нет же. Они лежали обнаженные на большой кровати в своей парижской квартире, беспечно голые, облаченные в беспечность и абсолютное бесстыдство, — их тела выглядели такими же похожими, как тогда, в зеленом школьном лабиринте, лет десять тому назад. Я же был одет — вот-вот должна была прийти Анна — и неподвижно сидел в единственном кресле, имевшемся в их квартире, широком, с высокой спинкой и позолоченными подлокотниками, антикварном кресле, которое притащила сюда госпожа Ван Брекер. «Оно будет прикольно смотреться в вашей студии, близнецы», — безапелляционным тоном заявила она. Для госпожи Ван Брекер «прикольно» было ключевыми словом, которым она одаривала окружающий мир каждый раз, когда желала не замечать его сложностей.