Родительская педагогика - Василий Сухомлинский

Тот во избежание неприятностей послал стариков – колхозных плотников, они нашли пару жердей, вкопали их вместо подгнивших столбиков. В редакцию пошла отписка: меры приняты…

Кое-кто всерьез надеется на то, что чем больше будет сооружено спортивных и танцевальных площадок, поставлено теннисных столов, тем меньше будет преступлений среди молодежи. Наивные детские надежды! Моральная стойкость, невосприимчивость к злу зависят не от танцевальных площадок и теннисных столов. У каждого юноши, у каждой девушки должна быть своя высокая жизненная цель и богатые духовные потребности. Книга – вот что должно быть главным. Почему это подростку нечего делать вечерами? Почему это он ищет, где бы убить время? Почему мы ищем, чем бы помочь ему убить время? Потому что с малых лет он привыкает, что с ним должны возиться, его должны ублажать, увлекать, «охватывать». Потому что в юные души проникает дух потребительства, иждивенчества: для меня кто-то должен что-то организовать, меня должны чем-то «охватить»… Почему это подросток обязательно каждый день должен уходить куда-то из дому – то ли во Дворец культуры, то ли в молодежное кафе, то ли к теннисному столу? Почему у него нет желания посидеть дома, почитать книгу? Почему он стремится в любой коллектив, но только не в коллектив семьи? Почему подросток, юноша не идет под руку с матерью в театр или в клуб? Все это опять-таки следствие того, что из общественного воспитания, по существу, исключена семья.

Говоря об истоках нравственного иждивенчества, нельзя забывать о том, что опаснейший среди них – атмосфера лжи или, что еще пагубней, атмосфера полуправды. Когда маленький, еще не сформировавшийся человек чувствует, что от него что-то утаивают, не договаривают что-то до конца, он поначалу недоумевает, огорчается, а потом иногда начинает думать: так и надо – пусть другие за него все решают, делают тот или иной трудный выбор, берут на себя ответственность…

Нельзя сваливать на школу вину за просчеты и ошибки, которые допускаем все мы и в своей повседневной жизненной практике, и в деятельности наших общественных организаций.

Я беседую с воспитанником детской исправительно-трудовой колонии, 15-летним Сергеем З. Маленький, хрупкий, так и хочется спросить: как ты попал сюда, дитя? Тонкие черты лица, голубые глаза, одухотворенные внутренним напряжением мыслей и чувств. В глазах так много грусти и боли, что на душе у меня становится тяжело.

Сергей случайно прочитал мою книгу «Человек неповторим», написал мне письмо, просил «выслушать его повесть о жизни». И вот я приехал к нему. С первых минут нашего разговора меня удивил контраст между детским возрастом, детскими движениями и недетскими глазами, мыслями, переживаниями. Его рассказ, а потом и то, что я увидел в семье мальчика, что узнал о жизни его родителей, о школе, где он учился, – все это поразило меня, заставило задуматься над острой, самой жгучей проблемой воспитания: взрослые и дети, их взаимоотношения.

Когда Сергей рассказывал мне свою «повесть о жизни», перед моими глазами предстали картины, которые с первого взгляда могут показаться страшными, удивительными, уму непостижимыми в наши дни.

Потом, когда мы с Сергеем поехали в его село, когда я узнал о семье и школе, где прошло раннее детство мальчика, я убедился, что нередко одно-единственное слово старших – отца, матери, учителя – на всю жизнь оставляет глубокий след в человеческом сердце, определяет всю его жизнь.

Отец и мать Сергея – колхозники, живут в большом украинском селе степного юга. Есть у мальчика шестилетний брат и пятилетняя сестренка. Попал Сергей в детскую исправительно-трудовую колонию год назад за тяжелое преступление.

«А началось все, когда я учился в третьем классе, – рассказывает мальчик. – Однажды просыпаюсь ночью – слышу, мать и отец спорят. Из соседней комнаты не слышно было слов, я встал, подошел к двери, тихонько приоткрыл, и то, что я услышал, ошеломило меня. Отец и мать решили развестись. “Что значит развестись?” – искрой вспыхнула мысль. Я понял, что мать и отец будут жить в разных местах, но ни отец, ни мать не хотят брать меня. Отец настаивал на том, чтобы я остался у матери, а мать говорила: пусть сын идет к отцу, ничего я с ним не сделаю, он уже не слушается меня. Ночной спор все больше разгорался, и я впервые услышал от отца и матери такие оскорбительные, грязные слова, что я ужаснулся. Услышал страшное: отец сказал, что я, наверное, не его сын».

В горе и отчаянии мальчик едва дошел к кроватке. Не мог уснуть до утра. Утром пошел в школу. В тот день III класс собирался идти в лес. Екатерина Петровна накануне сказала, чтобы каждый взял с собой кто хлеба, то сала или картошки, – будем варить в лесу кашу. Сергею надо было взять стакана два пшена. Но это ли было в голове у мальчика?

«Где же пшено?» – спросила учительница.

Мальчик молчал. Не мог говорить. И пшено, и прогулка в лес, и костер на поляне – все это казалось ему мелочным, ненужным по сравнению с тем горем, которое свалилось на него.

«Учительница еще раз спросила меня, я ничего не ответил, а потом пробормотал что-то в ответ. Не помню и сам что. Позднее узнал, что из уст у меня сорвались грубые слова: “Почему вы ко мне привязались?” Если бы день тому назад кто-нибудь сказал мне, что я могу так ответить учительнице, я никогда не поверил бы».

Слушаю рассказ мальчика и думаю: почему же учительница не сумела увидеть, прочитать горе в детских глазах? Какое это дремучее педагогическое бескультурье: не понять, не почувствовать, что в сердце ребенка – смятение, горе, страдание! Ведь от этого мгновения зависела судьба, вся жизнь человека.

«Не пойдешь в лес! Оставайся дома, грубиян! – закричала Екатерина Петровна, – И не только сегодня, но никогда не пойдешь – ни летом, ни осенью».

Что-то ожесточилось в груди у ребенка, в глазах потемнело. Он пошел сам не зная куда. В школьном саду над астрами летали пчелы, ветерок колыхал ветви черешен с крупными желтыми ягодами, в голубом небе пел жаворонок. И от этой красоты мальчику стало еще тяжелее.

«Никому я не нужен!» – когда эта мысль обожгла сердце, где-то в глубине его родилась злость. «Ах так, если вы делаете мне зло, то и я заплачу вам тем же!» Ему захотелось увидеть горе, страдание в глазах у Екатерины Петровны. Захотелось, чтобы товарищи его, одноклассники – мальчики и девочки, – не радовались, а были опечалены.

«Не думая о том, что я делаю, я стал срывать цветущие астры. Рву и бросаю цветы на траву. Сорвал все цветы, потом стал рвать серебряные стебельки шелковой травы. Сорвал цветы мака. Помню, сидел возле сорванных цветов и плакал».

Если бы в эту минуту кто-нибудь добрый, сердечный подошел к мальчику, сказал хоть одно ласковое слово, пожалел, спросил о его горе – не так, совсем не так сложилась бы его жизнь. Но подошел недобрый человек и не с ласковым словом. Подошел школьный сторож. «А, так вот кто у нас цветы рвет! – сказал он и, увидев, что наделал Сергей в саду, закричал: – Подлец ты, преступник, что же ты наделал? Вот придет директор, выгонят тебя из школы». Мальчик молча пошел домой. На другой день не пошел в школу, прятался в камышах. Разжег костер, пек картошку. Там нашел его отец.