В поисках истинной России. Провинция в современном националистическом дискурсе - Людмила Парц

В интервью, опубликованном в том же номере, академик Никита Моисеев рассматривает эту тему схожим образом, заявляя, что «судьба России решается в провинции» и что провинция «не должна отдавать судьбу России в ненадежные руки Москвы» [Моисеев 1993: 81]. Доктор философских наук профессор Московского университета Александр Панарин также говорит о «реванше провинции» и «возрастании престижа провинциального образа жизни». «Провинция, – утверждает он, – обладает наиболее дефицитными ресурсами, к каким сегодня в первую очередь относятся сбереженная природа и сбереженная мораль» [Панарин 1993: 144].

Энтузиазм, с которым центральная и провинциальная элита производит эту переоценку, неизменно сопровождающую дискурс ресентимента, подчеркивает как устойчивость логики ресентимента, так и потребность в Другом как условии саморепрезентации. Дискурс инаковости остается постоянным во всем номере журнала. Столь же неизменно устойчивое представление о провинции как о кладезе моральных и духовных ценностей, месте, где сохранились в неприкосновенности лучшие черты русскости. В первом номере журнала за 1996 год опубликовано интервью с Валентином Распутиным под названием «Скажите всем, что Русь жива», в котором знаменитый писатель делает следующее заявление: «И российская провинция, крестьянская наша сторона, говорят, утратила то, что отличало ее от “центра” в лучшую сторону. Нет там прежней чистоты нравов, прежнего уклада… Как будто и возродиться России неоткуда» [Распутин 1996: 4]. Сама форма утверждения – безличное «говорят» в сочетании с «как будто» – подразумевает и провоцирует несогласие и с самим утверждением, и с идеей, которую так горячо отстаивает Распутин.

Двумя страницами ниже в том же номере популярный актер театра и кино Юрий Соломин отвечает на похожее заявление, хотя и в более амбивалентной формулировке: «В последние годы в моде мнение, будто возродить Россию может только наша провинция; будто только там сохранились деловая хватка, национальные обычаи и кладезь талантов» [Соломин 1996: 10]. В этой версии, в отличие от предыдущей, проглядывает скрытый цинизм; «будто» словно бы подразумевает несколько скептическое отношение к возведению провинции на пьедестал, особенно когда это именуется «модным мнением». Однако Соломина это не смущает; он отдает дань уважения жителям провинции, среди которых «бескорыстные труженики искусства и образования, музыканты, артисты, краеведы, коллекционеры, чудаки-бессребреники» [Соломин 1996:12]. В сущности, и мнения журналистов, и реплики этих выдающихся деятелей культуры тоже «в моде» и распространены весьма широко – настолько, что эти фразы кажутся банальными даже тем, кто их произносит. Общий для всех выбор идей и образов при обращении к этой теме примечателен и позволяет предположить, что все они опираются на культурный миф о провинции как на устойчивую конструкцию с фиксированным набором образов и лексики. Каждый из них в отдельности может быть искренен в своих репликах; однако все они опираются не столько на личный опыт и наблюдения, сколько на культурную мифологию.

Разумеется, в «Российской провинции» отводится место и другим материалам: рецензиям на книги, краеведческим заметкам, а также изобразительному искусству, регулярному разделу «Пушкин – наше все» и интервью с известными людьми. В число последних входят такие высокопоставленные чиновники, как глава департамента культуры и губернатор. Оба они, хотя и несколько расплывчато – вероятно, в силу скованности позицией журнала «вне политики», – выражают энтузиазм по поводу культурного и экономического потенциала провинции. Глава Самарского областного департамента культуры размышляет: «Вы знаете, вот удивительное дело в России: часто так бывает, что где-то в Оренбурге, в Омске, в Самаре могут оказаться творческие личности такого масштаба, какие не снились ни Москве, ни Питеру» [Хумарьян 1996: 38]. И вновь поражает унифицированная риторика этих эссе и интервью: писатель, актер, философ и профессор университета, редактор, администратор и рядовой интеллигент словно черпают из одного и того же источника ценностных эпитетов. Будто пересказывая один и тот же текст, они проводят черту между провинцией и центром (иными словами, определяют себя на роль Другого); оспаривают авторитет Москвы и ее способность вывести Россию из кризиса; настаивают на том, что лишь провинция может привести к возрождению России, и в подтверждение этого заявления ассоциируют провинцию с «истинно русскими национальными особенностями», воплощенными в понятиях сохранения ценностей, чистоты и традиционализма.

Следует также отметить, что этот безликий и стандартный образ, выраженный знакомой лексикой культурного мифа о провинции, почти лишен маркеров какой-либо определенной местности. Провинция представляет собой бескрайнее однородное пространство; упоминание в последней цитате трех отдельных географических пунктов – «где-то в Оренбурге, в Омске, в Самаре» – лишь подчеркивает их взаимозаменяемость. Даже если речь идет о какой-нибудь особенной и уникальной достопримечательности, автор, рассказав о том, какие усилия были вложены в восстановление монастыря или заповедника, тут же скатывается все к той же обобщающей риторике. В номере журнала за 1995 год Сергей Попадюк с восторгом пишет о том, как общими усилиями создавался заповедник возле Успенского монастыря в Свияжске, островном городке на Волге. Заключает он пассажем, изобилующим все теми же банальными образами, вроде «живительной волны духовной энергии», зародившейся в провинциальном Свияжске и способной обновить всю Россию [Попадюк 1995: 83].

Последний пример обнаруживает недавно возникший материальный аспект связанной с провинцией риторики. Найдя коммерческое применение дискурсу инаковости и ресентимента, провинциальная элита тонко смещает акцент с довольно абстрактной и плохо продаваемой «духовной чистоты и богатства» на конкретные, имеющие определенную рыночную стоимость образы нетронутой природы, чистого воздуха и воды. Эта тенденция, в то время уникальная для российских регионов, становится все более заметной в региональных периодических изданиях 2000-х годов, когда они начинают активно продвигать местный туризм.

«Российская провинция» перестала выходить с 1999 года, однако ее недолгое шестилетнее существование как интеллектуального, подчеркнуто неполитического издания выглядит довольно впечатляюще в свете отсутствия в нем рекламы. Еще одной заслугой журнала была его нексенофобная позиция. Вступительная редакционная статья прямо упоминает «невиданное многоцветье укорененных этносов с общей исторической судьбой и общим будущим» и называет целевой аудиторией журнала «все народы России». «Инклюзивная» политика «Российской провинции» составляет ее самое разительное отличие от журнала-современника с почти идентичным названием – «Русская провинция».

Журнал «Русская провинция» издавался в 1991-2002 годах и до 1997 года распространялся в трех крупных регионах – Новгородской, Тверской и Псковской областях – после чего получил всероссийский статус. В каждом его выпуске представлены произведения прозы и поэзии провинциальных авторов, обзоры выставок провинциальных художников, большой раздел о религии, очерки об известных писателях и художниках (Чехов, Левитан, Платонов), связанных с тем или иным провинциальным регионом, и краеведческий раздел с выразительным названием «Родиноведение». На задней сторонке обложки указывалась дата выхода следующего номера и заявлялось кредо журнала: «Мы ищем богатство в русской провинции и находим его!»

В 2000 году журнал утратил статус всероссийского. В выпуске, объявляющем о