В поисках истинной России. Провинция в современном националистическом дискурсе - Людмила Парц

class="a">[50]. Комплекс идей, который олицетворяет малая родина, включает в себя «местную специфику и географическую индивидуальность», связанные с «представлениями и самосознанием» местного населения [Крылов 2010: 13][51]. Он приходит к заключению, что «внутренний набор образов, символов, мифов» [Крылов 2010: 71], составляющих региональную идентичность, хорошо разработан, имеет положительные коннотации и относительно независим от других, внешних определений тех же регионов. Обширное исследование нескольких областей европейской части России (Вологодской, Воронежской, Ярославской, Костромской, Тверской, Саратовской, Самарской и Белгородской) приводит автора к выводу, что региональная идентичность включает в себя любовь к родине как к месту рождения (местный патриотизм) и коренится вовсе не в комплексе неполноценности и не в агрессии по отношению к другим регионам или к столице. По его мнению, региональная идентичность формируется под влиянием исключительно местных факторов.

Крылов проводит анализ концепции региональной идентичности в недиахронических рамках, рассматривая лишь современные ее проявления. Другие исследователи региональной идентичности отмечают, что она приобрела значение в постсоветский период, когда другие виды идентичности стали менее удовлетворительными. Леонид Смирнягин, со своей стороны, указывает на то, что в Советском Союзе советская идентичность доминировала над всеми прочими, включая региональную. Он объясняет успех советской идентичности по сравнению с сугубо региональной недостаточным «чувством места» в русской культуре или «внепространственностью» этой культуры. Тем примечательнее, по его словам, то, «насколько быстро с началом перестройки региональная (или даже сугубо местная) идентичность заняла место в ряду самых важных для человека видов идентичности» [Смирнягин 2006: 115]. После коллапса СССР региональная идентичность заменила собой и политическую, и профессиональную, и даже этническую, поскольку в то время они не могли служить оринтирами для человека в меняющемся мире. Надежда Замятина тоже видит в растущем значении региональной идентичности результат перехода от советской географической конструкции, где отношения строились по типу «центр – периферия», к постсоветской ситуации, когда децентрализация дала провинциям шанс на самоопределение и репрезентацию [Замятина 2006].

Семен Павлюк также отмечает, что подавленное в Советском Союзе «чувство места» приобрело новое значение в постперестроечные годы, с развитием региональной независимости и идентичности. Он обращает внимание на то, что большая часть советских газет имела невыразительные, почти лишенные каких-либо местных примет названия и перепечатывала одни и те же новости, главным образом столичные и мировые, используя при этом очень похожую лексику. Цитируя популярную советскую песню, он даже до некоторой степени соглашается с тем, что в те дни единственным адресом человека был «не дом и не улица», а Советский Союз [Павлюк 2006: 109]. Материалом для исследования Павлюка стали в том числе газеты, издававшиеся в Торжке, старинном городке Тверской области, с 1985 по 2001 год. Он кратко описывает переход от внепространственной манеры освещения событий в 1985 году, когда местных новостей в газетах не было совсем, к краткому постперестроечному периоду, когда там стали появляться материалы, посвященные местным проблемам, и, наконец, к сложившемуся к 2001 году балансу в освещении региональных и общенациональных новостей. Павлюк отмечает появление в последние охваченные его исследованием годы значительного количества материалов, посвященных местной культуре, отражающих гордость историей Торжка и его природными богатствами.

Надежда Замятина подходит к основанному на официальных сайтах нескольких областей анализу региональной саморепрезентации аналогичным образом. Она отмечает общую тенденцию к переопределению отношений центра и периферии, когда изменяется само значение слова «центр»: теперь оно относится не к конкретной столице, а к любому месту, имеющему культурное, историческое и экономическое значение. Замятина, однако, поясняет, что «стоит принять логику центра и периферии, вступить на путь ранжирования, и регион автоматически оказывается и чьим-то центром (Поволжья, Западной Сибири, России в целом), и чьей-то (Москвы, Запада) периферией» [Замятина 2006: 282]. Таким образом подрывается традиционная иерархия и размываются концепции центра и периферии. Как бы то ни было, бинарная по своей сути природа всех идентичностей (с одной стороны) и изменившаяся концепция центра (с другой) вызвали в российской символической географии любопытные сдвиги.

Регионы России, несомненно, отличаются друг от друга, однако их проекты региональной идентичности фундаментально схожи: все они упирают на общие ценности, прочно связанные с местом рождения, истинно русские традиции и нетронутую природу. Эти проекты идентичности неизменно рассматриваются в подразумеваемом (или явном) контрасте со столицей, где эти провинциальные ценности, как предполагается, отсутствуют. Дискуссии о повышении статуса провинциальной идентичности также проникнуты ощутимым чувством гордости по поводу возвращения в регион плодов материального и культурного производства, в том числе самых элементарных, таких как продукты, которые до недавнего времени отправлялись в Москву.

Неудивительно, что этот фактор имеет для регионов большое значение. В стране, страдавшей при советской власти от постоянного дефицита, еда становится постоянной темой для разговоров, что отражается в распространенных рекламных объявлениях типа: «Наши магазины теперь предлагают такое же разнообразие продуктов, как и московские». Редакционная статья в первом номере сергиево-посадской «Провинциалки» начинается с обращения «Дорогие подруги» и объясняет выбор названия следующим образом:

Мы очень долго думали над названием. Понимали: слово «провинциалка» до недавнего времени имело несколько негативный оттенок. Но жизнь наша изменилась. Мы перестали мотаться по Москве взмокшие, злые, обвешанные авоськами, а ездим в столицу только по делам или в театр. Мы видим, что от столичной суеты и грязи можно прийти в себя только у нас, в маленьком уютном городке. Думаю, многие сегодня осознали, что дальнейший путь реформ в России во многом зависит именно от провинции[52].

Этот плавный переход от «мы перестали мотаться по Москве…» к «дальнейшему пути реформ» одновременно примечателен и типичен. Так же типично и то, что экономическая и культурная привлекательность и контроль Москвы (или их отсутствие) сводятся к двум повторяющимся образам: еда и театр.

В интервью волгоградской газете «Провинциальные новости» оскароносный кинорежиссер Никита Михалков, рассуждая о политическом, экономическом и культурном диктате центра, тоже смешивает в одно целое еду и театр. Он начинает свою речь о том, почему «Проблемы России может решить только российская провинция» (название интервью) с того же аргумента:

На мой взгляд, сегодня происходит одна очень важная метаморфоза. Сначала все смотрели на Москву и из Центра ждали директив и распоряжений. И Центр в себе скапливал всевозможные силы. Еще пять-десять лет назад ездили в Москву за колбасой, но теперь в Туле есть своя колбаса, и дешевле, чем в Москве. Ездили в Большой театр, но сейчас ведь он практически закрыт для зрителей отечественных. Сегодня начинает возрождаться национальное региональное самосознание, понятие «малой родины»[53].

То есть, очевидно, колбаса, театр (как обобщенный символ культуры в целом) и национальная идентичность в рамках провинциального дискурса неразрывно связаны.

Не