Рейх. История германской империи - Борис Соколов

Хотя кайзер не стал продлевать в 1890 году «исключительный закон», но никаких симпатий к социал-демократии не питал. Наоборот, он готов был установить диктатуру для подавления рабочих волнений. Об этом в 1899 году писал близкий к императору граф Филипп Эйленбург статс-секретарю МИДа князю Бернгарду Бюлову: «Когда телеграф сообщил о рабочих волнениях в Аугсбурге и других местах… телеграмма агентства Вольфа очень взволновала императора. Он чрезвычайно серьезно отнесся к рабочим волнениям и был чрезвычайно доволен. «Это хорошо, – говорил он, – пускай, пускай! Наступит момент, когда нужно будет действовать… Я тогда ни перед чем не остановлюсь, и даже министерство не удержит меня; оно просто полетит, если не пойдет со мной… Германская буржуазия совершенно обанкротилась! Правительство должно действовать, иначе все пойдет прахом! Если при серьезном конфликте во внешней политике создастся такое положение, что половина армии будет использована внутри страны вследствие всеобщей забастовки, то мы пропали! Во время последней всеобщей забастовки в Гамбурге уже чувствовалось, что тут замешана Англия. Эта попытка удалась ей неплохо. Поэтому пора действовать… Военный министр мне сказал, что я в любое время могу объявить осадное положение во всей империи. Прежде чем солдаты не выведут из рейхстага социал-демократических вождей и не расстреляют их, нельзя надеяться на улучшение положения. Нам нужен закон, по которому можно было бы каждого социал-демократа сослать на Каролинские острова»… Было сказано, что есть надежда, что начнутся грабежи, и тогда, но только после того, как разграбят несколько сот буржуазных предприятий, надо будет произвести очень сильное кровопускание. Я сказал только, что у социал-демократов слишком хорошая организация и вряд ли теперь возможны грабежи в Берлине и в других больших городах. «Тогда не остается ничего другого, как объявить всеобщее осадное положение», – ответил император».

К счастью, в данном случае воинственным амбициям кайзера явно не хватало амуниции в виде решимости действовать жестко и беспощадно. Но трагедия Второй империи заключалась в том, что в решающий для ее судеб момент международного кризиса лета 1914 года первоначальная воинственность Вильгельма II получила мощную поддержку политиков и генералов, и тогда, когда кайзер поостыл и вроде бы готов был пойти на попятную, он уже не смог этого сделать, находясь под мощным воздействием своего окружения. Слабовольный человек во главе мощной империи, облеченный большой властью, обычно приводит державу если не к краху, то к весьма существенным материальным и моральным потерям. Но Вильгельм II мог радоваться хотя бы тому, что, в отличие от своего коронованного собрата Николая II, по крайней мере, пережив крушение империи, остался жив.

Наследовавший Вильгельму I его сын, либерально мыслящий Фридрих Вильгельм III, страдал раком горла и прожил на престоле всего 99 дней. 15 июня 1888 года последним германским императором стал сын Фридриха Вильгельма III Вильгельм II, человек неглупый, но слабовольный и взбалмошный.

Проблема взаимоотношений рейхсканцлера и императора заключалась в том, что, как подчеркивал Вильгельм II, по конституции у кайзера не было никаких рычагов заставить канцлера проводить угодную монарху политику, за которую глава правительства не готов был нести ответственности. Оставался единственный инструмент – отставка, но в кризисные периоды это было обоюдоострым оружием и грозило дестабилизировать германское государство. Вильгельм II рискнул, и 20 марта 1890 года отправил в отставку Бисмарка. Горькую пилюлю «железному канцлеру» подсластили титулом герцога Лауэнбургского и фельдмаршальским чином. Но это не меняло сути принципиальной перемены. Новый кайзер и его генералы склонны были полагаться не на дипломатическое искусство, а на грубую силу. В итоге против Германии сложилась мощная коалиция государств, тогда как у Берлина остались только сравнительно слабые союзники.

Вильгельм II охарактеризовал различия между позицией Бисмарка и своей собственной по рабочему вопросу, ставшие весомой причиной отставки, следующим образом: «Бисмарк был слишком великий политик, чтобы не понимать важности рабочего вопроса для государства. Но он смотрел на все это дело исключительно с точки зрения государственной целесообразности. Государство, по его мнению, должно заботиться о рабочих постольку, поскольку правительство найдет это необходимым. Об участии самих рабочих в деле социального законодательства почти не было речи. Подстрекательства к мятежу, как и сами восстания, должны сурово подавляться, в случае необходимости – даже силой оружия. Попечение – с одной стороны, железный кулак – с другой, – вот в чем состояла социальная политика Бисмарка. Я же хотел завоевать душу немецкого рабочего… Я был преисполнен ясным сознанием своего долга перед моим народом, а следовательно, и перед трудящимися классами. Рабочие должны были получить то, что им следовало по закону и справедливости; при этом там, где кончались желание и возможности работодателей, раз это было необходимо, рабочие должны были получить помощь со стороны государства…

Я достаточно знал историю, чтобы не впасть в иллюзию, будто можно осчастливить весь народ. Мне было ясно, что один человек не может сделать счастливым целый народ. Счастлив только тот народ, который доволен или, по крайней мере, хочет быть довольным. Последнее желание предполагает известную степень понимания возможного, т. е. деловитость, которой, к сожалению, часто не хватает. Я отчетливо понимал, что при безграничных требованиях социалистических вождей беспочвенные ожидания будут все больше и больше разгораться. Но именно для того, чтобы можно было убедительно и с чистой совестью выступить против неосновательных домогательств, нельзя было отказывать в признании законных требований и содействии им.

Политика, имеющая своей целью благо рабочих, при конкуренции на мировом рынке, несомненно, наложила на всю промышленность Германии, благодаря законам об охране труда, тяжкое бремя, – особенно в сравнении с промышленностью Бельгии, где дешевая зарплата могла выжимать до последней капли все соки из человеческих ресурсов страны, не чувствуя при этом ни угрызений совести, ни сострадания при виде падающей нравственности истощенного, беззащитного народа. Такое положение, какое было в Бельгии, я, благодаря моему социальному законодательству, сделал невозможным в Германии».

Беда, однако, заключалась в том, что удовлетворение нужд трудящихся и внутреннее умиротворение достигалось только для нужд внешней экспансии, для завоевания той же Бельгии. В этом отношении Гитлер стал достойным наследником Вильгельма II.

А ведь еще совсем недавно будущий император Вильгельм II почтительно писал Бисмарку 10 мая 1888 года в ответ на его письмо от 9 мая: «Я всецело придерживаюсь мнения вашей светлости, что даже при удачном ходе войны с Россией нам не удастся привести в полное расстройство ее военные средства. Все же я полагаю, что в случае неудачной для России войны, в результате внутренних политических неурядиц, характер бессилия этой страны будет совершенно иным, чем в любом другом европейском государстве, включая Францию. Напомню о том, что после Крымской войны Россия в течение почти двадцати лет была обессилена, прежде чем она настолько оправилась, что оказалась в состоянии воевать в 1877 году. Военные средства Франции в 1871 году не были в достаточной мере расстроены, так как на глазах и даже с помощью благосклонного победоносного противника могла создаваться и формироваться новая армия для того, чтобы победить Коммуну и спасти страну от полной гибели; парижские укрепления, находившиеся в руках победителя, не были сравнены с землей и даже не были полностью разоружены; флот был оставлен Франции, которая не была уничтожена, а только политически унижена. Эти только что приведенные факты с очевидностью доказывают, что мы были далеки от действительного уничтожения врага («40 миллионов французов! И Европа!» – со скептической иронией прокомментировал этот пассаж Бисмарк в своих мемуарах. – Б. С.), что мы сохранили ему основу для тех огромных военных средств на суше и на море, которые ныне угрожают нам со стороны республики. С военной точки зрения это было неправильно, но с политической вполне соответствовало положению вещей в Европе и для того момента было правильно.