Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин

Тут Марков вспоминает про новоселье, а Славич – про ребенка, которого пора забирать из школы, а Буряков – про почту, на которую он шел, а сослуживец Сашин про татар…

Выясняется, что татар в Алуште повернули, с их венками, и по этому поводу Сашин коллега ставит всем по стакану…

– За татар, что ли?

– А че они тебе сделали? Говорят, при них-то всего в Крыму хватало! И воды, и фруктов… Они-то знали, где рыть колодцы…

– А фашистам кто служил?

– Да кто, бабы и грудные младенцы, которых выселили…

Чтобы разрядить обстановку, вспоминаю историю, как я оплошал…

Пришел в гости к бывшему летчику Толе Маркуше, а у него делегация крымских татар сидит, приехали, значит, поблагодарить за книжку об Амет-Хане Султане, летчике, дважды герое времен войны.

Не приняв ни рюмочки, татары ушли, их, кажется, у дверей уже стукачи караулили, а мы с Маркушей крепко тогда напраздновались, уходя, я по традиции расписался у него на столбе…

Был такой странный столб размером с тумбу, посреди прихожей, гости, уходя, расписывались на нем на память.

Наутро Маркуша звонит мне по телефону, интересуется, как доехал, то да се, потом, странно прихихикивая, спрашивает: «А ты, случаем, не помнишь, что мне на столбе написал?» – «Нет, – говорю, – не помню». – «Я так и думал, – отвечает. – А написал ты, дорогой дружок, такое, что по телефону тебе прочесть не могу. Приезжай, увидишь».

Заехал, читаю – не верю своим глазам. Моей рукой жирно так написано: «Свободу татарскому народу! – И внизу добавлено: – А также всем остальным!»

Денек на этом далеко не кончается. Можно продолжить про сексапилку, которая нам встретится, но окажется вовсе не той, которую до этого возлюбил Ян, эту он тоже полюбит; и про татар, которых, как станет известно из передачи радио «Свобода», не только встретили в Алуште штыками, но зверски избили, а венки выбросили… И наконец, про новоселье, мы туда попали глубоко за полночь, и запомнилось оно потому, что Ян намылил кому-то морду за плохие стихи…

В фильме, давно увиденном, «Грек Зорба» действует герой, чем-то напоминающий Яна… Этакий развеселый малый: гитарист, певец, острослов… На теплоходе, плывущем в Грецию, он знакомится с молодым бизнесменом, получившим от отца большое наследство. Зорба настоль ко его очаровывает, что тот отдает в его руки весь свой бизнес – восстановление угольных шахт. Зорба едет закупать для них оборудо вание, но почему-то попадает в публичный дом, где славно проводит время.

В финале у него рушится подвесная дорога, по которой доставляется крепежный лес на шахты. Происходит это при торжественном скоплении народа: летят наземь огромные стальные опоры, и молодой наследник в ужасе произносит: «Зорба, это же полная катастрофа?!» Зорба простодушно соглашается: «Да, господин, я думаю, что это катастрофа… – И тут же добавляет не без наивной гордости: – Но ка-ка-я катастрофа!»

Здесь же, на развалинах подвесной дороги, обняв за плечи бывшего миллионера, а теперь уже и друга по несчастью, которого он разорил, Зорба самозабвенно, закрыв от наслаждения глаза, танцует под музыку Теодоракиса…

И черт его знает почему, но в этот самый момент все ему вдруг прощаешь… Этому непутевому, странному, непонятному, непохожему на нас человеку.

И Яну мы все прощали.

Неизвестно, сколько оставил за своей спиной катастроф наш друг, покидая неблагодарную землю Крыма. Но шлейф всяческих историй еще долго будет тянуться следом.

И возможно, сам Ян не без наивной гордости мог бы воскликнуть вслед за легендарным греком: «Но какие это были катастрофы!»

Пребывая проездом у нас в Москве, он извлек из своего тощего багажа заезженную пластинку и, ухмыляясь, пригласил послушать.

Это была песня в исполнении хора Пятницкого с такими вот словами:

Лети, победы песня, до самого Кремля,

Красуйся, край родимый, колхозные поля,

В колхозные амбары пусть хлеб течет рекой,

Нам Сталин улыбнется победе трудовой…

Ян вытащил носовой белый платочек и, изображая тех самых колхозниц из песни, счастливых от сталинской улыбки, пошел в пляс… В своем нелепом танце, как грек Зорба, отрешаясь от Крыма, от Ялты… От самого себя.

Мы провожали его на дальневосточный поезд, говорили:

– Ты распрощался с пьянкой, с бабьем, с гульбой… Будь мужчиной, начинай жить как люди… И пожалуйста, напиши…

Ян горячо соглашался. Он устал от самого себя, каким он был все эти годы. Мы прямо-таки чувствовали по его настрою, что он, как герои в фильмах, где едут с песнями на целину, на Ангару и на тот же Дальний Восток, устремлен навстречу новой жизни.

У нас в квартире, на стене, появились те самые, прощальные, стихи: «В эту б каюту вернуться скорей, Ян Вассерман, специальность – еврей!» В стихах было то, что не произносилось вслух: он мечтал вернуться обратно.

Примерно через полгода объявился в Москве дальневосточный поэт Илья Фаликов, некрупный, темный, курчавый и в отличие от других поэтов – негромкий.

На вопрос, не встречал ли там, на Востоке, нашего друга Яна, буркнул, нахмурясь:

– Кто же не знает там, на Востоке, вашего Яна!

Такое начало не предвещало ничего хорошего. Но мы все-таки поинтересовались, как прижился… Как он там вообще?

– Лихорадит, – произнес Илья загадочно.

– Яна? Лихорадит?

– Да не Яна, – с досадой отвечал он. – Дальний Восток лихорадит… – И добавил в сердцах: – От вашего друга Яна!

Тут мы и узнали про новую Янову жизнь. Как приехал, как с первых дней, а может часов, вонзился, как нож в жертву, в особую, портовую и лихую, тамошнюю жизнь… Тем более что судно, на которое он направлен врачом, еще долго не прибывало из очередного плавания.

На описание «новояновых» приключений у Фаликова не хватило ни времени, ни запала. Но главное событие года он смог передать: Ян познакомился с дочкой известного дальневосточного журналиста, весьма партийного и уважаемого в крае товарища, охмурил эту дочку и вроде бы даже умыкнул ее, о чем судачил весь город, а ее партийный папа не вынес, слег с инфарктом… Был поставлен вопрос на уровне руководства края о выдворении чужеродного Яна из режимного города и даже отдаче его под суд за развращение малолетней. Но выяснилось, что девице не менее двадцати и наш друг Ян не первый и даже не второй по счету в ее жизни. Сам Ян в это время уже был далеко в море. Где ему наконец удалось начать новую жизнь… с корабельной поварихой. Он называл ее ласково – Брунгильдой. Она была невероятно толста.

К тому времени, как Ян вернулся из плавания, страсти улеглись и партийно-журналистский папа смирился с новым зятем. Да и как не смириться, девица была на каком-то месяце беременности…

Можно было бы порадоваться за Яна, что он, хоть и не без потерь, обрел долгожданный дом. Но это было лишь прелюдией к остальному, без чего жизнь Яна, а затем и всего города и края была бы чересчур пресной.