Беззаботные годы - Элизабет Говард

– Неплохо выглядела. А в пьесе, по-моему, было слишком много болтовни.

– Но занимательной.

– Это да. Умный он малый, этот Шоу. Но имей в виду: я с ним не согласен. Дай ему волю, так всех бы нас прирезали в постелях.

Она повернулась на бок.

– Дорогой, я только хотела предупредить, что уже засыпаю. – Но минуту погодя она заговорила вновь: – Ты не забыл, что Бракен привезет Тедди? Я, конечно, тоже поеду, но с багажом без помощи Бракена не обойтись.

– Тебе лучше не ездить. Я сказал Хью, что мы захватим и Саймона, а значит, барахла будет вдвое больше.

– Тедди жутко расстроится, если я не приеду встретить его. Я же всегда раньше приезжала.

– Ничего с ним не случится, – он обнял ее, поглаживая нежную кожу плеча.

– Эдди… я так устала… честное слово.

– Ну конечно, устала, – он слегка похлопал ее по плечу и отвернулся. Закрыв глаза, он почти сразу уснул, а Вилли, вздохнувшая с облегчением и от этого чувствующая себя виноватой, еще некоторое время лежала без сна.

* * *

Мисс Миллимент сидела на кровати у себя в маленькой задней комнате дома в Стоук-Ньюингтоне. Поверх широкой, формой напоминающей валик фланелевой ночной рубашки она надела одну из отцовских пижамных курток. Как обычно перед сном, попивая горячую воду, вскипяченную в кастрюльке на маленькой газовой плитке, которую хозяйка дома нехотя позволила ей поставить у себя исключительно для этой цели, мисс Миллимент читала Теннисона. Сорокаваттная лампочка на потолке не имела абажура, поэтому давала больше света. Волосы мисс Миллимент двумя косицами оттенка устричной раковины свешивались вдоль ее мягко колышущихся брылей. Время от времени ей приходилось снимать очки, запотевшие от Теннисона и горячей воды, и протирать их. Прошли годы, с тех пор как она в последний раз читала лауреата, как она продолжала мысленно называть его, но в разгар ужина вдруг вспомнила о нем. С какой стати фаршированное баранье сердце и, если уж на то пошло, печеные яблоки с заварным кремом напомнили ей о Теннисоне? Разумеется, еда тут ни при чем, все дело в том, что ужинала она одна в гостиной миссис Тимпсон, помещении настолько тихом и укутанном в чехлы, что жевать, глотать и даже дышать в ней духом насмерть уваренной капусты казалось возмутительным кощунством. Мисс Миллимент ела в ней каждый вечер, в соответствии с неумолимой сменой блюд в меню, обновляющемся каждые две недели, но этим вечером, пока она пыталась подбодрить себя мыслями о завтрашнем обеде на Лэнсдаун-роуд, ее вдруг осенило, что пятничных обедов не будет ни на следующей неделе, ни в предстоящие шесть недель. Паника, внезапная и болезненная, как ветры, которыми она также страдала, быстро взметнулась в ней, и она поспешила погасить ее, пока не стало слишком поздно. Те летние каникулы, когда ей было столько же лет, сколько сейчас Полли… где же это было, в Гастингсе? (Ностальгия вызывала ощущение уюта, но соскальзывала легко, как старое одеяло из гагачьего пуха.) Или в Бродстейрсе? Что ей запомнилось, так это обнесенный стеной сад и то, как она лазила вместе с Джеком под сетку и ела малину, только почти ничего не съела, потому что в сетке запуталась какая-то птица, и пришлось отгонять ее… Но какое отношение сетка, защищающая ягоды и фрукты от птиц, имеет к Теннисону? Ах, да: она оставила дверцу в сетке открытой для птицы, и когда это выяснилось, ее брат – а он был пятью годами старше и сообразительнее – сказал всем, что это сделала она. В наказание пришлось заучивать наизусть сотню строк из «Королевских идиллий». Так она в первый раз осознала зияющую пропасть между людьми и последствиями. Теннисон стал откровением, а предательство Джека – наказанием. Стараясь не вспоминать, сколько она натерпелась от Джека, он оставался доброжелательным и даже дружелюбным компаньоном неделями, а потом без предупреждения бросал ее, она задумалась, почему предательства застревают в памяти прочнее, чем откровения. Ведь, в конце концов, у нее до сих пор есть Теннисон, а Джек мертв. Как она его боготворила! Это для него она молилась о том, чтобы стать хорошенькой (или хотя бы немного лучше, господи)! Это ради него она тушевалась, с самого начала как-то догадавшись, что ему невыносимо быть вторым. Но прошли годы, прежде чем она поняла, что на самом деле он стыдился ее, не желал, чтобы она показывалась его друзьям, когда те приходили в дом викария, и если выходил куда-то в люди, то ее с собой никогда не брал.

В первый раз она услышала в свой адрес слова «отнюдь не картина маслом», когда ей было двенадцать: в тот момент она читала, забравшись на яблоню, под которой прошли ее брат со своим другом Родни. Поначалу ей было весело прятаться от них, но почти сразу стало невыносимо сознавать, что нельзя спрятаться навсегда. Говорили они немного, но смеялись. Джек смеялся, пока Родни отпустил какое-то замечание насчет ее лица, похожего на грушу, а Джек сказал: «А что она может поделать? Да нет, она ничего, вот только никто на ней не женится». Так зачем же она возвращается в эту бесплодную юдоль страданий? Именно от этого она предостерегала всех своих юных подопечных. Видимо, предположила она, ей (в минуты усталости, разумеется) не удается (иногда) отделаться от мыслей о том, могло ли все сложиться иначе, могла ли она предпринять хоть что-нибудь, чтобы изменить свою жизнь. К примеру, она уговаривала папу отправить ее в университет, но деньги, оставшиеся от оплаты учебы Джека, пришлось поберечь, чтобы он мог получить какую-нибудь профессию. И ей пришлось расстаться с мечтой о серьезной учительской карьере. А когда умерла тетушка Мэй, естественно, ей пришлось сидеть дома и заботиться о папе. Правда, к тому времени прошло уже много лет после того, как она потеряла Юстаса, одного из папиных младших священников, который записался в армию капелланом и погиб в Трансваале. Она так и не поняла, как его признали годным к армейской службе, ведь он был даже более близоруким, чем она сама. Но его признали, а папа не дал согласия на их помолвку на том основании, что отлучка Юстаса продлится неизвестно сколько. Это ровным счетом ничего не меняет, заверила она Юстаса, но в конечном итоге оказалась не права: ей не прислали его личные вещи, она не могла даже с достоинством вспоминать, что была помолвлена, ни кольца, ничего – лишь несколько писем да прядь его волос, песчано-рыжих… Письма ветшали, чернила становились ржаво-бурыми на истончившейся от времени, пожелтевшей бумаге, а волосы ничуть не утратили их песчано-рыжий, неестественно яркий цвет. Папа на самом деле даже радовался тому, что Юстас погиб, повторяя тоном великого восхваления, что не пожелал бы делить ее ни с кем. А ему и не пришлось: она была всецело предоставлена ему чуть ли не до девяноста лет, и к тому времени сам он превратился в ипохондрика и тирана, периодически впадающего в старческое слабоумие. Добрые друзья называли его смерть милосердным избавлением, но, с ее точки зрения, это избавление слишком уж запоздало. Со смертью отца прекратилась и выплата пенсии, и Элеонора Миллимент изведала вкус свободы спустя долгое время после того, как она могла бы иметь для нее хоть какую-нибудь практическую ценность. По совету папиного юриста она продала обстановку коттеджа, поскольку многие папины друзья (точнее, самые добрые из них) справедливо указывали, что жить в нем ей не по карману. Его коллекции марок и бабочек оказались неожиданно ценными, а вот некоторые акварели – работы Эдварда Лира, из Северной Италии— принесли немногим больше, чем стоили их рамки.