Оперативный псевдоним - Данил Корецкий

С тех пор, как только удавалось выкроить деньги, Лапин нырял в уютный полумрак и наслаждался чашкой кофе, а если получалось, то и рюмкой влитого в черную жидкость коньяка. Выходящим отсюда его однажды застукал Кружок, и он имел глупость рассказать про кофе и коньяк, после чего по Богатяновке пошла гулять история об очередной выходке Чокнутого, и Тонька, конечно же, узнала и закатила грандиозный скандал, но все это не отбило порочной тяги к шикарной жизни.

Сейчас неоновая вывеска сработала словно маяк. Как получивший пеленг летчик. Лапин скорректировал курс и через пару минут поднялся на две ступеньки и нырнул в уютный зальчик с пятью небольшими столиками на два-три человека и тремя кабинетами для компаний побольше. Это было спокойное местечко, вокруг не бычились крутые тачки – верный признак того, что точка облюбована под штабквартиру одной из многочисленных криминальных группировок, сюда заходили обычные, «с улицы», люди, ценящие покой, хорошую кухню и тишину. И, разумеется, не испытывающие недостатка в средствах.

Лапин не торопясь разделся, повесил дубленку и шапку на треногую никелированную вешалку у искрящейся крошкой новомодной отделки стены, похозяйски прошел к дальнему столику и сел вполоборота к зашторенному окну и лицом к входу. На зеленой скатерти стоял стеклянный подсвечник с зеленой же ароматизированной свечой, пока не горевшей. Кроме него, в зале сидели две молодые пары за фруктами и шампанским, из-за тяжелой портьеры кабинета доносились голоса еще нескольких человек.

– Добрый вечер.

Рядом бесшумно возник официант – парень лет двадцати трех, характерной кавказской внешности, в черных лаковых туфлях, черных отглаженных брюках, белой рубашке и черной бабочке. Чиркнув по коробку, зашипела спичка, а через пару секунд желтый огонек расцвел на зеленом столбике, добавив в уютную атмосферу зала умиротворяющий аромат плавленого воска.

– Добрый вечер, Самвел. Раньше ты не зажигал мне свечу. Но, спасибо, и не выгонял на улицу.

Официант всмотрелся, и отстраненно-безличное выражение лица стало осмысленным.

– Это вы? Вах! Значит, я был прав!

– В чем же?

– Я говорил Ашоту – не станет простой... – Он помялся, подбирая слово. – Не станет простой бедняк на последние копейки заходить в ресторан и пить кофе с коньяком! Раз человек это делает, он был совсем другим! А потом его кинули, ограбили, разорили – как сейчас бывает... Вот он и тоскует попрежней жизни и наскребает раз в две недели это несчастные пятнадцать тысяч... Но мне казалось, вы все равно подниметесь!

– Похоже на то... По крайней мере, приподнялся. И в честь этого хочу поужинать.

Самвел подал карту блюд, и Лапин, быстро просмотрев ее, заказал консервированных устриц, бутылку «Шабли», уху из осетрины и радужную форель горячего копчения. Немного подумав, добавил сто граммов водки и, конечно же, чашечку кофе.

Заказ принесли быстро, Ашот тоже вышел из-за стойки и подошел поздороваться.

– Когда человек поднимается, это хорошо, да! Так должно быть в жизни, – высказался он. – Мы все бросили, когда бежали, остались голые – босые, нищие, да... А сейчас уже заработали кое-что... Даст Бог, свое дело откроем... Потому за вас от души рады, да... – И не удержавшись, спросил:

– Хорошую работу нашли, да? Где, если не секрет?

– В «Тихпромбанке». Слыхал про такой?

Ашот подкатил глаза.

– Шикарный банк! Шикарная работа! Нам бы так повезло...

Впервые в жизни Лапин служил для кого-то примером и символом надежды.

Он улыбнулся Ашоту, и тот вернулся на свое место, пообещав сварить особый кофе и налить коньяк за счет заведения.

Сергей аккуратно вылавливал вилкой мокрые скользкие комочки, отправлял в рот, прихлебывал мелкими глотками «Шабли» и смаковал смесь вкусов морепродуктов и терпковатого белого вина, твердо зная, что никакое другое, ни водка сюда не годятся. Затем приступил к горячей ароматной ухе, в янтарной прозрачности которой томился толстый ломоть красной рыбы, на самом деле не красный, а белый, с явно выраженной структурой волокон.

Здесь требовалась водка, и ничего, кроме водки, именно она расщепляла и нейтрализовывала тяжелые молекулы рыбьего жира и очищала рецепторы стенок желудка, повышая аппетит и тонус организма. Потом он ломал мельхиоровой вилкой действительно розовую форель и вновь пил вино, не боясь «мешать», хотя Кружок, Кузьмич и другие богатяновские спецы всячески предостерегали против этого.

Кофе, как всегда, был хорош, но не показался столь необыкновенным, как тогда, когда являлся единственным и основным блюдом, наверное, виной тому стало обилие гурманских ощущений. Зато он способствовал переходу от вкусовой созерцательности к аналитическим размышлениям – Лапин вытащил из внутреннего кармана трудовую книжку, раскрыл ее, как неизвестный документ, хранящий ответы на многие непонятные вопросы.

Фамилия, имя, отчество и профессия на первой странице – «регулировщик» – были написаны перьевой ручкой, фиолетовыми чернилами и его собственным юношеским неустоявшимся почерком. Когда они пришли на практику, в отделе кадров получили чистые бланки первого трудового документа и самостоятельно их заполнили, освободив от наплыва работы толстых теток-кадровичек. Дальнейшие записи выполнены округлым почерком писарейпрофессионалов.

«10 ноября 1980 года зачислен на должность регулировщика первого разряда в цех N 8».

Он помнил ранние поездки на смену, потоки людей, текущие по сходящимся к главной проходной аллеям прилегающего к заводу сквера, потоки густели к семи часам, потом рассасывались, и наступало затишье, а с пятнадцати отработавшие заводчане устало двигались в обратном направлении, как будто «триста первый» был гигантским спрутом, всасывающим утром безликую рабочую силу и выплевывающим отработанный материал после финального гудка. Помнил восьмой цех с нравящимся ему дымком плавящейся канифоли, помнил блестящие, но быстро мутнеющие капли пайки, помнил мешанину жгутов и бесконечную прозвонку схем в поисках «хомутов» – не правильных соединений, замыканий накоротко и других брачков, допускавшихся смешливыми монтажницами, которых он стеснялся, хотя и не подавал виду. Помнил, как чернявая Верка требовала у мастера полагающийся ей спирт, а рыхлый, с красным носом Песцов кричал, что она его пьет, а не промывает контакты, возмущенная Верка на весь цех принялась верещать, что кто бы говорил, но уж Песцов точно должен молчать, ибо выпил норму спирта, положенную на текущую пятилетку.

«24 апреля 1981 года уволен в связи с окончанием срока производственной практики».

И это он помнил – доработку дипломного проекта, придирки к экономической части занудливого Асвадура Карповича, наконец, долгожданную защиту, традиционное обмывание, помнил, как он с тремя такими же пьяными балбесами завалился вечером к своему научному руководителю Валентину Ивановичу и тот вышел, распил с наглыми юнцами, искренне хотевшими сделать все «по-человечески», пару бутылок портвейна в соседнем дворе, помнил, как ему было плохо и как он боялся идти в общежитие, но все обошлось, и утром, кроме похмельного синдрома, он испытал тревожное чувство окончания одной и начала другой, непривычной, а потому пугающей жизни.