Как вырастить здорового ребенка - Татьяна Шипошина

И не дай Бог сказать, что вообще можно меня было не вызывать – действительно, простуда на исходе.

Эта мамаша уже писала жалобу – на моего коллегу, который однажды попал к ним во время дежурства, в воскресенье, примерно год назад. Когда я только пришла на этот участок, меня о ней сразу предупредили. Учти, мол, есть такая «богомолка», она из тебя всю душу вытрясет. Будет вызывать по десять раз на одну простуду, а потом ходить жаловаться.

Моя рука с трудом поднимается, чтобы перекреститься на ее иконы – Бог ни в чем не виноват.

Такая «богомолка» может многих от веры отвратить.

Температура у Сашеньки уже упала. Сашенька бледный, нервный мальчик лет одиннадцати. Что-то не нравится ему, он чувствует фальшь в поведении матери, и он пытается грубить:

– Ма, ну перестань, я уже почти выздоровел! Зачем ты врача вызывала? Что ты лезешь со своими травками? Не буду я ничего полоскать!

Тяжело у них в доме. Я пытаюсь успокоить мальчика:

– Надо еще немного горло пополоскать, хотя уже и не болит. Курс лечения надо выдержать хотя бы пять дней. Успокойся, мама тебе желает добра.

«Никогда не говори «никогда». Я не возражаю матери. Медицина имеет дело с людьми, и чем ненадежнее человек, тем больше вероятность непредвиденного осложнения. Сейчас, как только я скажу, что у мальчика ничего нет, сразу возрастет вероятность осложнений. Опыт удерживает меня, и я молчу, киваю. Лучше я перетерплю всю необоснованность этого вызова.

Опять, опять я говорю себе то, что говорю всегда: «Ты видишь нас, Господи, видишь нас с высоты своей! А мы слепы. Мы не знаем, за каким плевритом скрывается остеомиелит позвоночника, за какой ангиной стоит ревматизм, за какой назначенной таблеткой нас ждет аллергический шок. Мы не знаем, за каким неврозом – истинное страдание, за какой иконой – какая вера, за каким нервным мальчиком – будущий монах, а за каким – опустившийся бомж. Тонкая нить веры связывает меня с Тобой, не позволяет разувериться в Твоей высшей справедливости.

Я, слепая дочь Твоя, снова, тыкаюсь в углы, снова ощупываю руками дорогу перед собой и снова не знаю – зачем, для чего ты проводишь меня среди этих людей, зачем опять сердце мое рвется от жалости и боли, от неумения помочь, от невозможности что-либо изменить. Зачем опять слова вязнут у меня в глотке, и ничего, кроме «выздоравливайте!» не могут произнести! Помилуй меня! Помилуй ее! Помилуй нас!»

– Выздоравливай, Саша! А вы, мамочка, успокойтесь да больше к Богу обращайтесь – Богу доверяйте, он вам все подскажет, даже как простуду лечить.

Все, больше не могу!

* * *

9

До следующего вызова длинный переход, успею прийти в себя, успокоиться. Осталось немного, и нельзя допускать мысли об усталости, нельзя пожалеть себя – иначе будет труднее вдвойне.

Дом девятиэтажный, этаж пятый, квартира двухкомнатная – с мебелью семидесятых годов.

Пыльные книжные полки с давно нечитанными книгами, изданными в те же года. Пушкин, Маяковский, серия «Классики и современники». Как мы гонялись за ней когда-то!

Странно, но мы не понимаем, какие мы одинаковые. Есть квартиры, обставленные в семидесятых, есть – в восьмидесятых. Типовая мебель, типовые ковры, типовые книги.

И те, кто сейчас ремонтирует свое жилище, устраивая «евро ремонт» вряд ли думает о том, что тоже использует некие типовые схемы, которые тоже устареют, уступив место новым.

Признаю это, как факт, и позволяю себе погладить типовые книги семидесятых, как старых добрых друзей. Спасибо.

Вызов – подарок судьбы. Ветряная оспа. Только несколько слов для мамы, несколько слов для симпатичного больного – по поводу зеленых конопушек.

Болей, дитя! Сколько ветрянок у тебя еще впереди – и первая дружба, и первое предательство; и первая любовь, и первое разочарование.

Болей, дитя, болей и выздоравливай!

10

Следующий вызов – к настоящим психбольным. У девочки – эпилепсия, а у мамы – не знаю точно, что, но знаю, что в психдиспансере на учете.

Про них – знаю, что на учете, а про других – может быть, не знаю, а может, они просто до диспансера пока не дошли.

Участковый врач ежедневно работает на грани. На грани основной проблемы психиатрии. Где норма, где патология? Такая вот прикладная проблема. Простуда и аппендицит – не спрашивает, стоит ли больной на учете.

Часто температура, боль – такое обостряют, такое высвечивают в человеке, что не знаешь, как подступиться к нему. Этих же, своих я знаю.

В квартире есть еще один человек – бабушка. Бабушка у них – художник. Все стены в маленькой однокомнатной квартире увешаны пейзажами. Насколько я понимаю, пейзажи хорошие. И бабушка не выглядит психбольной. Только усталость – старость, которая не видит покоя.

Может, если бы кто помог продать им эти картины, стало бы им легче материально, а то, кроме пейзажей, в доме – вопиющая нищета. Какая-то кушетка под голубым покрывалом, пара стульев. Белье старое, грязное.

У девочки – приступы эпилепсии не частые, она учится в обычной школе. Учится слабенько, но пропускать не хочет, всегда просит скорее выписать. Признаков деградации личности практически нет.

У мамы – есть. Мама неопрятна, в сбившемся набок платке. Многословна. Все, что я говорю, записывает в блокнот.

– Все забываю, доктор, все забываю…

Весь блокнот испещрен непонятными записями. Она пишет на каждом вызове, пишет, пишет…

Я назначаю лечение. Как ни странно, обычно они все покупают и всегда лечат. Я только назначаю – подешевле. Так и ухожу.

Я не знаю статистики. Знаю только, что много у нас больных психических, так много, что ни одна статистика учесть их не может. Больно, грустно.

В своих странствиях по поликлиникам и больницам, в основном по хирургическим отделениям, я много видела разных людей: и больных, и здоровых, и пограничных. Видела и как врач, и как соседка по палате.

Сколько раз сидела рядом с людьми в послеоперационном психозе. Это как раз тот вариант, когда болезнь, наркоз и сама операция вдруг выворачивают человека наизнанку, выплескивая наружу все самое потаенное, все самое грязное, что скрыто в человеческой душе.