Подозреваемый - Юрий Азаров

Я посмотрел на свои руки. На них была кровь.

— Вы на меня так смотрите, будто в чем-то собираетесь меня обвинить! — сказал я, в упор глядя на Петрова.

— Может быть, может быть, — скороговоркой пробубнил Петров.

Это замечание словно послужило сигналом для Данилова, он как с цепи сорвался:

— А что, если бы я начал палить по людям! А что, если бы все стали палить из ружей! Да вы соображаете, что делаете, да вас первого надо под суд отдать за превышение пределов необходимой обороны. Ишь, умник нашелся! По людям, как по воробьям! Из дробовика! Надо же такое придумать… чучело гороховое!

Я ушам своим не верил. Я едва в живых остался, а этот барбос меня еще и обвиняет. Но почему-то не было сил возразить Данилову. Язык точно прирос к гортани.

— Что за глупости здесь творятся! — закричал я неожиданно сорвавшимся голосом. — На его участке разбой — а он орет на пострадавших!

Петров нахмурил брови:

— Успокойтесь, товарищ Теплов. Мне сказали, что у парня, которого вы ранили, мать при смерти.

Данилов махнул рукой в мою сторону и ушел с милиционером к машине.

Петров молчал.

Снова я наткнулся на его пристальный взгляд, и снова почувствовал себя одиноким и покинутым всеми.

— А вы знаете, эта штука теперь совсем по-другому смотрится, — сказал вдруг Петров, рассматривая мой холст. — Появилось что-то тревожное, беспокойное. Эти фигуры женщин потрясают. И охряные пятна так неожиданны. Давно закончили?

Я смотрел на следователя с любопытством и одновременно с неприязнью.

— Вы мне, господин Петров, зубы не заговаривайте! Думаю, что вам сейчас на руку обвинить меня во всем. Иначе, как оправдать эту вашу просьбу не покидать Черные Грязи!

— Вот вы как! Напрасно, напрасно, — тихо сказал Петров. — Мы вам всячески хотели помочь и поэтому призывали к мужеству и выдержке. Обстоятельства складываются так, что многие нити преступления каким-то образом связаны с вами.

— Со мной?! — меня едва кондрашка не хватила.

— Да, с вами, — хладнокровно подтвердил следователь. — Хотите доказать обратное? Помогите, и я это сделаю.

Петров ушел.

Я остался один. Теперь мне не хотелось думать ни о своем отчаянном положении, ни о работе, ни о каком-либо способе успокоения. Хотелось одного — во что бы то ни стало распутать весь этот клубок нелепостей, раскопать, отчего заурядная поначалу житейская ситуация обернулась вдруг для людей гибелью и теперь тем же угрожала мне.

Иногда я думал: за что мне такое наказание? Куда забросила меня судьба? Почему я оказался в чужом мне мире? Но потом я, общаясь с разными людьми, понимал, что многие живут не так, как хотели бы, делают не то, к чему стремились в юности, любят не тех, о ком мечтали, предавая свой талант и самих себя, не ведая, по каким причинам. События подобно урагану вдруг подхватывали нас и несли песчинкой в знакомые края, швыряли наземь — и не было от этой суровой жизни пощады.

Вот и сейчас, вместо того чтобы разрабатывать кучу сюжетов под общим названием "12 блаженств", я жду следователя Солина из прокуратуры. Под влиянием переживаний мои живописные сюжеты начали видоизменяться, точно я становился совсем другим человеком. Мне вдруг стало ужасно жалко и мать, и Жанну, и Лукаса, и парня, которого я нечаянно пристрелил. Какие-то противоречивые чувства одолевали мое сердце, мою душу, рождая во мне апокалипсические настроения. С набросков скорбно взирали на меня измученные лица моих живописных героев. Один из этюдов я назвал "Радость мученичества". И нарисовал самого себя, прикованного к водопроводным трубам. Другой этюд изображал Долинина с красотками без волос, а на третьем я хотел нарисовать Кащея в окружении своих приближенных: эдакая "Тайная вечеря".

Солина из прокуратуры я уже видел. Это был довольно молодой человек. Впрочем, он принадлежал к разряду тех людей, возраст которых определить всегда трудно. Он был тонок в талии, широкоплеч, походка смахивала на боксерскую, а одет точь-в-точь, как одеваются служащие дипкорпуса — каждая деталь костюма, галстука (узел, расцветка) четко продуманы: все неброско и вместе с тем примечательно. О его жизненном опыте, выдержке и воле свидетельствовали лишь усталые бесцветные глаза, глубоко спрятанные под тяжелыми веками на неприметном лице. Он сразу дал мне понять, что его интересует прежде всего процессуальная сторона дела, а всякие там чувства, догадки, переживания, интуитивные домыслы — все это надо отбросить.

Он также дал мне понять, что ситуация крайне сложна, что я так или иначе совершил преступление. Я довольно легко освоил ход его рассуждений: если один человек, это я, стрелял в другого человека, а в стрельбе не было необходимости, то стрелявший непременно должен быть обвинен в попытке убить другого человека.

Я рассказал Солину о Лукасе, а он мне не поверил. Он вообще мне не верил. Я показал ему выбитое окно, а он заявил, что окно мог вышибить любой человек.

Я требовал данных экспертизы: сам видел криминалистов, ползавших по полу. Но оказалось, что у них не нашлось достаточно убедительных данных о том, что в моей комнате находился посторонний. А в том, что эти улики не собраны, дескать, была и моя вина. Я, видите ли, едва не умышленно вылил ведро воды на пол.

Линолеум настелили недавно, и вода держалась бы сколько угодно. Но чтобы не ходить по воде, я бросил на пол мешковину и куски старого холста.

— Странно вы повели себя в этом случае. Вылить ведро воды на то место, где лежал ваш Лукас, — это же надо умудриться! Совсем непонятно.

— Я же нечаянно. Поймите! Меня убить хотели! — едва не плакал я.

— Кто вам сказал, что вас хотели убить? Несуществующий Лукас?

— Лукас.

— Предположим, он это сказал. Но он же, сбежав, обманул вас. Почему вы не допускаете мысли, что он и в тот раз вас обманул, сказав, что вас хотят убить?

Все запутывалось с такой ошеломительной быстротой, что у меня голова постоянно кружилась. Появилось состояние замороченности. А Солин интересовался, не бывали ли у меня или у моих близких галлюцинации и другие отклонения психического порядка.

Наша беседа длилась до обеда. И чем больше я раздражался, тем, я это явственно чувствовал, сильнее Солин укреплялся в своей правоте.

Его правота сводилась к тому, что он, следователь, из самых гуманистических побуждений не позволит во вверенном ему районе нарушать кому-либо законность.

В данном случае это нарушение заключалось в превышении пределов необходимой обороны.

— Ну спросите у соседей! У Соколова спросите! — требовал я.

— А что соседи? Никто не видел выдуманного вами Лукаса. Но все слышали, как вы палили из ружья.

— А что говорит раненый?

— Он пока не в состоянии давать показания.