Подозреваемый - Юрий Азаров

— Как же не болит, когда до валидола дело дошло.

— Это физиологическая боль. Твоей души она не затрагивает. Душа твоя не чувствует боли. Она камень. Это особого рода болезнь, когда и душа становится чужой. Тебе кажется, что ты присваиваешь себе культуру, вовлечен в искусство и сам вовлекаешь других в мир культуры, а на самом деле культура сыграла с тобой злую шутку. Она выполнила роль гробовщика твоей души. Погибло самое главное в тебе — атрофировались твои нравственные центры.

— Не может этого быть. Я, в конце концов, не виноват в том, что не переживаю по поводу смерти этого Змеевого.

— Вот с этого и начинается самый страшный момент человеческого отчуждения.

— Это отчуждение?

— Больше того, это тот стандарт жестокости, который человек выбирает для себя и потом крушит чужие судьбы, будто и не ведая того. Ты даже не владеешь шаблонами гуманистического поведения. Тебя заботит лишь твоя судьба, твои тревоги. А ты посмотри вокруг. Подумай о матери Змеевого. Вникни в мир Данилова, Солина, Петрова. Кто они для тебя? Кто ты для них? Так уж ли не прав Солин? С первого раза ты отметил для себя мягкость его взгляда. А чего стоит его упорство в отстаивании своей правоты? Ведь он, по сути дела, защищает слабого. Падшего. А нравственность, раз уж тебе понравилась эта мысль, именно и проявляется в защите слабых. Сколько лет Змеевому? Всего девятнадцать. Ты же решил распорядиться его судьбой. Какое ты имел право на это?

— Я просто не соображал. Нелепый азарт самозащиты. Мне казалось, я защищал не только себя, но и Лукаса, и память Анны Дмитриевны и Екатерины Дмитриевны. Померещилось вдруг, что я воюю с сильным и наглым противником.

— Какой же это противник? Безоружный мальчишка. Ты в упор расстрелял ребенка. Мерзость!

— Я стрелял в темноту.

— И все же, стреляя в темноту, ты обязан был чувствовать, что в этой темноте может находиться живое существо.

— Я не исключал такой возможности.

— Значит, ты признаешь вину?

— Признаю. Что же мне теперь делать?

— Это тебе решать.

— Когда решать?

— Сейчас. Немедленно.

Я встал и вышел во двор. Внизу меня встретил Федор.

— Далеко?

— Да так. Подышать. Слушай, этот Змеевой далеко живет?

— В поселке.

— А где он работал?

— На железной дороге.

— И что с его матерью?

— Мать, говорят, дома.

— У нее еще есть дети?

— Есть. Девочка. А что?

— Хочу пойти к ним.

— Я бы не советовал. По крайней мере, сегодня.

— А что, заметно?

— Не только поэтому. Вас могут не так понять.

Утром я стоял перед домом, в котором жил Змеевой. Толя Змеевой, 1979 года рождения.

— Вам кого? — спросила девочка лет двенадцати.

— Кого-нибудь из Змеевых.

— Мамки нету. Ее снова в больницу отвезли.

— А ты с кем?

— А я сама теперь. А вам что нужно?

У девочки было милое лицо.

— Ты в школу не пошла сегодня?

— Мамку только что увезли в больницу.

— А как же ты одна будешь жить?

— А я уже жила. Вы из милиции?

— Нет, — я хотел было назваться своим именем, но не хватило духу. И я солгал. — Я из райсобеса. Может быть, помощь какая нужна?

Девочка пожала плечами.

— Меня, наверное, в интернат отдадут.

Неожиданно для меня девочка заплакала, закрыв лицо руками.

За спиной я услышал шаги. Оглянулся. Это был Петров.

— Вы мне очень нужны, — сказал он.

Мы направлялись в сторону села.

— Ну вы-то хоть знаете, какого рода ограбление совершено в вашем доме?

— В том-то и дело, ничего не знаю.

Вспомнилось мне, как несколько дней назад я спросил у Федора:

— Из-за чего же столько шуму-то? Небось из-за ерунды?

— Да нет, — ответил Федор, поглядывая на Раису.

Раиса промолчала.

Я готовил завтрак, а из головы не выходили события последних дней.

— Говорят, этого Лукаса взяли? — снова спросил я.

— Кого-то взяли, — ответил Федор нехотя.

— Ничего не пойму. Если были у Анны Дмитриевны какие-то ценности, то вы должны же были знать о них, — напрямую задал я вопрос.

— Тут все очень сложно, — ответила Раиса, — и мы ничего толком не знаем…

Петров посмотрел на меня почти ласково. Впервые за все время. Пояснил:

— Человек, которого взяли на днях, оказался не Лукасом.

Петров снова попросил подробно описать Лукаса. Уточнял, как рассечены губа и бровь, какого цвета глаза, какой величины кисть руки, какой размер обуви. Вспоминая, я сознавал: Лукас нужен следствию, потому что он знал водителя самосвала. Змеевой, как оказалось, никогда не работал на самосвале, но шоферские права у него были.

— Вы хоть мне скажите, из-за чего я здесь торчу? — спросил я у Петрова.

— А вам хозяева ни о чем не говорили?

— Нет.

— Вы спрашивали?

— Да.

— Все очень просто, — проговорил Петров, все так же странно, как и при первом знакомстве, поглядывая на меня. — Во время кавказской войны генерал Шарипов в день серебряной свадьбы дарит своей жене кулон с изображением белой розы. Кулон дорогой. Белое золото, платина ажурной работы и пять бриллиантов на лепестках. Украшение ювелир оценил в сто тысяч баксов. Я уж сейчас не говорю о том, каким образом достался кулон генералу…

— Когда оценен был кулон? — спросил я.

— Совсем недавно.

— И кто оценивал?

— Анна Дмитриевна. Она приехала в комиссионный ювелирный магазин, что на Липаевской, и попросила оценить украшение.

— Что же заставило ее это сделать?

— А вот тут-то можно только строить догадки. Полагаю, у Анны Дмитриевны, кроме настоящего кулона, был еще и поддельный. Такое часто случается. На Западе, например, сплошь и рядом. Опытные ювелиры изготавливают своего рода двойники ценных вещей, которыми очень часто пользуются в быту их владельцы, глубоко спрятав подлинник.

— Так во сколько, говорите, был оценен кулон? — снова повторил я вопрос.

— В сто тысяч долларов, — тихо сказал Петров.

— Как же она не побоялась ехать одна?

— Бояться-то боялась. Страхи ее мучили. Особенно в последние месяцы. Значит, что-то случилось после того, как она побывала у ювелира.