Бобовый король - Владимир Николаевич Дружинин

тоже не видел, Мишель. Он выяснял у служащих «Золотой подковы», куда ты уехал.

— Совсем несообразно...

Я не мог не вспомнить Полетту в ореоле открыток и альбомчиков, Полетту, племянницу портье, любительницу всяческих сенсаций. И рассыльного Кики, и официанта-сицилийца... Штурмбанфюрер Карнах расспрашивает их обо мне. Зачем? Я не встречался с ним. И вообще — это начисто противоречит здравому смыслу.

— Карнах ради тебя и приехал в Тонс, — сказал Маркиз. — Он снял комнату в отеле третьего дня. Верно, прочитал в газете о твоем воскрешении и прикатил. И сразу начал наводить справки. Когда его вспугнул Альбер, он был, по всей вероятности, на пути сюда.

— Невозможно, Бернар, — сказал я. — Тут какое-то недоразумение.

— Н-да-а, — протянул Этьен, помолчав. — Мишель воскрес как раз вовремя.

— В каком смысле? — спросил я. — Может быть, вы, братцы, знаете больше, чем я?..

— Нет, Мишель, — остановил меня Маркиз. — Мы сами ломаем голову. Карнах боится, страшно боится и все-таки лезет сюда. Он и стрелял-то от страха...

Меня вдруг бросило в холод. Если Карнах приехал ради меня, то, следовательно, все случившееся как-то связано со мной. И огонь на площади в Виллеруа, и выстрел в «Золотой подкове». Если бы я не воскрес, Альбер не лежал бы в больнице...

Не все ли равно, встречал я Карнаха или нет! Не это главное. Связь между событиями — вот что важно. Определенная роль в них отведена мне, хотя пока никто не может сказать какая.

Я волен отказаться от нее. Я подданный другого государства. Да, я могу встать и уйти. Я ни при чем, меня не касается! Разбирайтесь сами! Нет, я ни за что не скажу так. Этьен прав, Бобовый король воскрес не зря, как раз вовремя.

— Слушай, Мишель, — сказал Маркиз. — Карнах распоряжался всеми пленными на участке фронта.

Да, я знаю. Карнах послал нас рыть землю. Сперва мы копали траншеи, котлованы для землянок, блиндажей, потом могилу — для себя.

— Расскажи мне, как было в тот день! Все, во всех подробностях...

Бернар смотрит на меня с несмелой мольбой. Он очень деликатен, — наш милый аристократ.

— Подожди, — говорю я неожиданно для самого себя. — Где твоя фарфоровая трубка?

Он грустно усмехается:

— Разбилась... Я ползал по полу, искал следы крови и выронил. Это было мое первое следствие.

Зачем я спросил? Начало возникать прошлое с его лицами, вещами, запахами. Была в нем и такая подробность — трубка предка-маршала.

Все время, пока я рассказывал, трубка Маркиза курилась, сверкала своей фарфоровой чистотой — над бараками концлагеря, над колючей проволокой, над тусклыми касками охранников, над вонючей трухой, слежавшейся на нарах, над пустыми мисками с их голодным, сдавленным звоном. Было бы слишком противно вспоминать все это, если бы не теплилась трубка Маркиза, трубка товарища.

Лопаты с трудом, со скрежетом входили в каменистый грунт, разламывая слои песчаника, разрубая цепкие корни, почти неодолимо твердые. Руки, ноги немели от усталости, от слабости, — казалось, весь остаток сил ушел в лопаты, выполнявшие свою, машинальную, уже не зависящую от нашей воли работу.

Всю ночь над нами то вспыхивали, то гасли прожектора — немцы боялись держать постоянный свет, так как небо было опасное, оно принадлежало нашим союзникам. Вспышки ослепляли, толкали меня, мне казалось, я чувствовал тяжесть луча, внезапно, на миг, упершегося в лицо или в грудь.

Когда луч освещал землю, срезы траншеи серебрились, плавились, а куски розоватого песчаника чернели, словно уголь. Охранник, подгоняя меня прикладом, приказал делать бруствер. Да, это была обыкновенная траншея, и от нее к другой траншее протянулся зигзагом ход сообщения. Потом я работал в котловане для штабного блиндажа, — в глубоком котловане, куда редко заглядывали лучи и где зажигался, мерцал на глинистых стенках лишь отраженный свет и мы двигались в нем, как тени, утратившие плоть.

Нет, я не помню отдельных немцев. Как знать, может быть, где-то рядом и появлялся штурмбанфюрер Карнах. Усталость, отупение, ненависть и к тому же еще темнота — все это сделало всех немцев одинаковыми. И когда где-то в глубине ночи зарычали, залязгали грузовики, доставившие новую партию пленных, на смену, а нас загнали в кузова, чтобы отвезти на расстрел, я не видел, кто командовал тогда, потому что прожектора вообще не зажигались, все делалось на ощупь, во мраке. В этом мраке тени людей как бы снова обрели свои тела, инстинктивно сбиваясь в кучки от крика или удара, так как единственное, что оставалось для нас — вместо надежды, вместо утешения, — это тепло соседа.

Не видел я и тех, которые расстреливали, так как прожектор был направлен на нас, свет бил в глаза. Но даже когда я пытался прорвать эту повязку из невыносимого света, впереди не различалось ничего, кроме кромешных черных провалов, где сама тьма взяла на изготовку карабины, вкладывала обоймы, целилась...

— Ладно, Мишель, довольно... На, выпей воды. Значит, работу кончали другие?

Маркиз совал мне стакан. Без трубки в зубах он выглядел непривычно.

— Да, другие, — сказал я и выпил воду залпом. — Им, возможно, потребовалась еще не одна смена. Мы копали часа два, не больше. И то некоторые падали...

— Понятно, — кивнул Маркиз.

Кто падал, тех добивали. Равнодушно, как бьют скотину на бойне.

— Фашисты очень спешили, — сказал я. — Американцы были где-то близко. Не уверен, что ее вообще использовали — эту линию обороны.

— Нет, — сказал Этьен. — Немного повоевали.

— Странно вот что, — снова заговорил Маркиз, — при такой спешке они все-таки потрудились с вами покончить.

— Это же боши! — воскликнул Этьен. — Партизан они не миловали. Раз партизан — к стенке!

Внизу глухо задышали, собираясь объявить время, старые часы мадам Мари.

— Одиннадцать, — сказал Этьен, — когда затих, разбежавшись во все уголки, во все щели дома, их звон. — Ты останешься ночевать, Маркиз?

— Нет, поеду... Рано утром надо быть у Лаброша... Сесиль Лаброш, помнишь его, — он в Тонсе, — пояснил он, обращаясь ко мне. — Он служит в полиции и обещал держать меня в курсе.

— Мы разбудим тебя, — сказал Этьен.

— Нет, нет, друзья, мне лучше ехать...

Он проглотил чашку кофе, влез в плащ, еще не успевший обсохнуть, и умчался.

— Нельзя ему быть сыщиком, — сказал Этьен. — С его сердцем! Нет, никоим образом нельзя.