Бобовый король - Владимир Николаевич Дружинин

тушеном и вареном виде, делают из него салаты, маринады, гарниры.

Укладка корней — работа нехитрая, и Андрэ мог бы начать разговор еще тогда, но не решался. Он спрашивал, в каком виде едят цикорий в Советском Союзе, и, не дослушав ответа, уносился мыслями к чему-то совсем другому, кусал губы, хмыкал. Похоже, на поле появлялся кто-то третий и требовал у Андрэ каких-то объяснений.

Чувствовалось, Андрэ чем-то обеспокоен или огорчен. Но за обедом он не высказался. Он усердно жевал, заметив только, что аппетит ему не изменяет, как бы ни складывалась жизнь.

— А жизнь тяжелая? — осведомился я.

Он пожал плечами.

— Не теряй аппетита, — сказал я.

Он расхохотался. Наверно, это и помогло ему решиться.

Я не торопил его. Я смотрел, как он устраивается на двух стульях, — с видом человека, бросающего вызов обществу.

— Месье... дядя Мишель, — начинает он. — Вы тоже думаете, что я виноват?

— В чем, Андрэ?

— Это же при вас... Или вас не было? Папа говорил со мной так, будто я виноват... Ну, я сказал мсье Дювалье, я направил его в Тонс. Но ведь я не знал же, что так обернется... А папа... Я же не хотел ничего плохого!

— Нет, Андрэ.

— Вы мне верите?

— Верю, — сказал я. — Но тебя задело, правда? Не странно ли, а? Ведь чистая же случайность... Ты не знал и не мог знать. Показал дорогу — и всё. И волей-неволей ввязался...

Андрэ дернул плечом:

— Вот и вы, дядя Мишель, как отец...

Губы его надломились, изображая гордое сожаление.

— Постой, постой! — сказал я. — Случайности бывают всякие. Над этой стоит подумать. Видишь ли, мы, люди на земле, стоим локоть к локтю. Попробуй-ка пошевелиться так, чтобы этого не почувствовали другие! Нет, при всем желании не получается...

— Я понял, дядя Мишель. Правильно, чертовская теснота в мире. Однажды мы, студенты, в кемпинге набились в одну палатку... Дождь зарядил на всю ночь... Один ты на другой бок не повернешься, тесно, так мы разом, все разом поворачивались. Только вот что, дядя Мишель, неужели это закон для человечества? Все разом, всегда по команде?

— Нет, не всегда, Андрэ. Ты же сам говоришь: одна палатка, дождь... Значит, так было необходимо, верно?

Он не ответил.

— Боже мой, Андрэ! — сказал я. — Меня же расстреливали. Вот здесь, недалеко... У меня-то в тысячу, в миллион раз больше основания бояться несвободы, чем у тебя.

— Да, дядя Мишель. Вы много перенесли. Я не отрицаю. Вы тоже, как папа, смотрите на нас, на молодых, как на ребятишек, сосунков...

— Нет, Андрэ. Я считаю, молодые в чем-то очень важном правы. Они часто не отдают себе отчета, в чем именно. Ты — за свободу, так ведь? Что ж, самые замечательные люди дрались за свободу, умирали за нее. Но нельзя быть свободным от всего решительно.

— Так что же? Всё по команде?

— Я солдат, Андрэ. Без команды воевать нельзя. Это уж точно.

Однако он ведь не солдат. Он не ведает и не видит фронта. Ему трудно понять меня. Не знаю, как убедить его... Достижений у меня в споре с Андрэ не больше, чем у Этьена, в конечном счете. Как и он, я твержу в разных вариантах: «Эх, вот мы, в наше время...»

— По-твоему, прятаться под мостом от мирового зла — доблесть? — спрашиваю я. — А по-моему — трусость, слабость, черт знает что!

Нет, он не трус. Он не хочет, как все, по команде... Раз командует, в конечном итоге, плохое, то подчиняться — значит служить плохому и...

— Трус, трус! — сказал я. — Значит, зря мы дрались с нацистами, я и твой отец?

— Я так не говорю...

— Да нет, если послушаться твоего Корбишо, то поднимай руки, пускай делают с тобой, что хотят, — стреляют, вяжут, голодом морят...

— Тоже скверно, — вздохнул Андрэ. — Корбишо звал и меня к себе, на волю, но я не пошел. Вот, вернулся на ферму, решил подумать.

— Вот это правильно, Андрэ. Самое страшное, когда человек перестает думать. Тогда он мертвый лист на ветру. Он жертва, автомат...

— Добрых мыслей много, дядя Мишель. И слов хороших...

— Это опять из папаши Корбишо? Слов много, а поступков достойных меньше — так он учит?

— Да. Он говорит, добрые намерения приводят к дурному. Цивилизация душит нас дымом, бензином. Придумали авиацию, чтобы бросать бомбы. Поезд — тот добрее самолета. В последнее время что ни придумают — все для войны, для уничтожения.

— Словом, под мост! Полная капитуляция! Свобода в одиночку, по примеру Корбишо! Это же не выход, Андрэ. Твоего Корбишо кто-то кормит в конце концов. Не могут же все уйти под мост и сидеть там, сложа руки. А ты подумай, ведь твой Корбишо ничуть не добрее нацистов. Много ли останется в нас человеческого, если отнять стремление к лучшему? А он хочет отнять. Нельзя же, Андрэ!

Мы долго беседовали на эту тему, и наш разговор с высот теоретических вернулся на здешний клочок земли, вернулся к Дювалье, раненному фашистской пулей, к неуловимому штурмбанфюреру Карнаху.

То, что Карнах наводил обо мне справки в отеле, оказалось для Андрэ новостью. Он тотчас забыл своего папашу Корбишо, глаза округлились от любопытства.

— Дядя Мишель, — Андрэ подался ко мне, восхищенный своей догадкой, — он старается вам отомстить! Вы здорово насолили нацистам, и они за это... Вы, например, поймали курьера. Папа рассказывал.

...Да, было дело. Штабной офицер — обер-лейтенант, ефрейтор и солдат — трое их было на мотоцикле — ехали с оружием наготове. И все-таки драться не стали, подняли руки, когда мы дали из автоматов. Офицер вез директивы насчет обороны, план линии Германа, на которой я вскоре очутился в качестве пленного, с лопатой...

— Не представляю, — сказал я. — Уж если решили мстить... Не я один вязал бошей, твой отец тоже, и Пуассо.

— Значит, за другое...

Он настаивал, ему жаль было расставаться со своей догадкой. Потом он сказал:

— Дядя Мишель. Я хотел бы, чтобы вы поговорили с Зази.

— Кто это?

— Моя знакомая, — произнес он смущенно. — В общем, моя девушка.

Больше ничего не было сказано о Зази, и я скоро забыл о ней.

Вечером Андрэ вышел из дома и ночевать не явился.