Похороните меня за плинтусом - Павел Санаев

— А Бог детей не карает, — неуверенно сказал я.

— Покарает, когда вырастешь. Хотя ты и вырасти неуспеешь, сгниешь годам к шестнадцати. И знай: еще раз она сюда с ним припрется,вообще больше не увидитесь. Не думай, что я этого сделать не могу. Могу ещекак! Понял? Так и запомни!

Я запомнил и долго боялся потом и Бога, и того, что сгнию,но больше всего — ужасного карлика, из-за которого мог не увидеться с мамой.

Хотя мне исполнилось семь лет, в школу бабушка решила меняпока не отдавать. Читать, писать печатными буквами и считать до двенадцати яумел и так, а рисковать моей жизнью ради арифметики и прописных букв бабушкасчитала лишним.

— На год позже пойдешь, — говорила она. —Куда тебя сейчас, падаль, в школу. Там на переменах бегают такие битюги, чтопол ходуном ходит. Убьют и не заметят. Окрепнешь немного, тогда пойдешь.

Бабушка была права. Через год, когда я пошел в школу, мнепришлось подивиться ее проницательности. На перемене я столкнулся со среднихразмеров битюгом. Битюг ничего не заметил и побежал дальше, а я улетел подподоконник и затих. Спиной я ударился о батарею, и дыхание мое, казалось,прилипло к ее массивным чугунным ребрам. Несколько секунд я не мог вдохнуть исгустившуюся перед глазами красноватую серость с ужасом принял за смертнуюпелену. Пелена рассеялась, и вместо скелета с косой надо мной склониласьучительница.

— Добегался? — участливо спросила она, поднимаяменя. — Правильно бабушка твоя просила запирать тебя на переменах вклассе. Теперь так и буду делать.

С того дня я каждую перемену сидел в запертом классе ивспоминал бабушку, которая хотела, чтобы я перед школой окреп. Наверное, еслибы я пошел учиться с семи лет, неокрепшим, она по сей день привязывала бы к тойбатарее букетики цветов, как привязывают их к дорожным столбам родственникиразбившихся шоферов. Но я пошел с восьми, успел окрепнуть, и все обошлось. Изэтого рассказа вы узнаете, как бабушка меня укрепляла.

Вскоре после моего семилетия дедушка положил перед бабушкойбелый конверт.

— Что это?

— Путевка, — ответил дедушка, и на лице егорасцвело ожидание похвалы.

— Какая?

— Саше в санаторий. В Железноводск.

— Ты что, идиот? — ледяным голосом осведомиласьбабушка, и ожидание похвалы на дедушкином лице увяло, как забытая вхолодильнике петрушка.

— Наказал Бог с кретином жить, живи — терпи. Но тебятерпеть, Сенечка, — лучше удавиться, — заговорила бабушка, объясняядедушкину ошибку. — Кто там за этим уродом следить будет? Там врачи, кромеОРЗ и геморроя, никаких диагнозов не знают. Куда им ребенка-калеку? Климат тотему не подходит, лекарств там, каких надо, нету… А, что говорить? Тебе всеравно. Тебе лишь бы показать: «Вот, Нина, я сделал!» Сам сделал, падите ниц! Нутак сунь себе эту путевку куда-нибудь на весь срок, что там указан.

Совать путевку дедушка никуда не стал и вместо этогопредложил купить еще одну для бабушки. Взрослый санаторий был рядом с детским,и бабушка могла бы лично следить за моим отдыхом, давать нужные лекарства ипросвещать железноводских врачей в области диагнозов. Эта идея бабушкепонравилась, путевку купили, и начались сборы.

Первым делом бабушка заказала в прачечной ярлычки с моейфамилией и стала пришивать их ко всем моим вещам, чтобы нянечкам и сестрам санаторияне вздумалось унести своим вонючим детям колготки и рубашки, заработанныедедушкиным потом и бабушкиной кровью. На носки ярлычков не хватило, и на каждомиз них пришлось вышивать фамилию отдельными буквами.

— Мать твоя тебе не вышивает, чтоб ей саван могильныйвышили! — приговаривала бабушка, укладывая крупные стежки белой нитки так,чтобы они образовывали букву С. — Я до колик в глазах шью. На, клади вчемодан…

Когда с носками было покончено и все они, свернутые вклубочки, были уложены с другими вещами, бабушка начала собирать лекарства.Среди тех, что я помню, были: шесть коробочек гомеопатических шариков, которыея должен был принимать через каждые три часа; колларгол, альбуцид и оливковоемасло, которые нужно было капать мне в нос дважды в день в указаннойпоследовательности; мексаформ, панзинорм и эссенцеале, которые я принимал заедой; супрастин — на случай аллергии; порошки Звягинцевой — на случайастматического компонента, и банка сока алоэ с медом для общей пользы. Банкаэта в пакет с лекарствами не поместилась, и бабушка перед самым отъездомположила ее в сумку с вареной курицей.

На вокзал мы приехали за полчаса до отправления поезда.Бабушка, помахивая сумкой с курицей, шла впереди, я за ней, дедушка, которыйпошел нас провожать и тащил чемоданы, плелся сзади.

— Ни табло нормального нет, ничего, — сетовалабабушка. — Какой путь, черт его знает.

— Вон, Нина, пятый, — сказал дедушка, кивая наогромное табло, где зелеными огоньками был высвечен номер пути, с которогоотправлялся наш поезд.

— Точно? Подожди, пойду спрошу. Держи, Саша.

Думая, что я рядом, бабушка не глядя отвела назад руку ивыпустила сумку. Я стоял в нескольких шагах и успел подхватить ее толькопечальным взглядом — сумка брякнулась о гранитные плиты вокзального пола, исквозь ее полотняные бока стала просачиваться густая жидкость.

«Это не из курицы, — подумал я, — это разбиласьбанка алоэ с медом».

— Будьте вы трижды прокляты! — затянула бабушка,поднимая сумку и заглядывая внутрь. — Вдребезги, — подытожила она ипошла вытряхивать осколки в урну. На полу осталась большая золотистая лужа.

— Тю-тю баночка, — заговорщицки подмигнул мнедедушка и заулыбался.

Когда дедушка занес чемоданы в наше двухместное купе, вышелиз поезда и с перрона стал умиляться нами через окно, бабушка достала иззлополучной сумки курицу и, положив ее на стол, начала изучать:

— Осколки… Так и знала… Сенечка, в курице осколки!

Двойные стекла вагонного окна не пустили бабушкин голос дослабого дедушкиного слуха, и дедушка ничего не понял.

— А?! — приложил он руку к уху.

— Осколки! Вся курица в осколках!

— Что?

— Курица в осколках от банки!

— А?!

— Глухое бревно! В курице осколки!

— Не слышу!

— Осколки!!! Нельзя есть!!!

Дедушка беспомощно развел руками. Бабушка, решившая, видно,что за оставшуюся до отправления поезда минуту она непременно должна втолковатьпро курицу, прибегла к пантомиме.