Разрешение на жизнь - Михаил Климман

Оказывается, у Толстого был предмет, который как раз подходил для ее целей. Это были старинные золотые часы фирмы «Брегет» (даже Андреевская, несмотря на полную безграмотность в этом вопросе, слышала, что это хорошая и дорогая фирма) с невероятно сложным механизмом и в отличном состоянии. Стоили такие часы на мировом рынке десятки, а то и сотни тысяч долларов, в зависимости от степени сохранности, сложности и еще чего-то, что Лена не запомнила. Все это подтверждалось соответствующими каталогами.

Но что было особенно важно в данном случае – Толстый согласился их продать. Разнообразных вещей такого класса Лена по Москве знала немало, но ни одна из них в продажу в ближайшие годы поступать не собиралась, разве что по случаю внезапной, Господи не допусти, смерти владельца. Каждый такой предмет составлял гордость коллекции, и хозяева тряслись над ними, как над новорожденными детьми. А зачастую даже больше.

А Толстый соглашался продать, за безумную сумму, но соглашался. Лена не стала спрашивать почему, догадываясь, что ответа не получит. Скорее всего, нашел что-то более важное и замечательное, хотя, как сказал Гришка, что может быть еще реже и дороже, чем такой «Брегет»?

Во всяком случае, часы сейчас лежали на центральной витрине, в гордом одиночестве, подсвеченные специальными лампами. Рядом открытый каталог с описанием и фотографии, изображающие Майкла Джексона и королеву Викторию. И тот, и другая, счастливо улыбаясь, держали в руках часы, очень похожие на «Брегет». Выставить фотографии придумал Дорин.

Толстый сначала кричал, что этого делать не надо, потом согласился, что раз в стране нет настоящих коллекционеров, может, кто-то купит для понтов.

– Лена, – рядом как из-под земли нарисовался Валера, – у нас новые гости.

Перед ней стоял, протягивая руку, Гуру. А чуть позади него высокий, худощавый, коротко стриженный человек лет шестидесяти, не отрываясь, смотрел на брошку на ее груди.

13 марта, понедельник

Альберто, дни и ночи проводивший в больнице возле Насти, не забыл, однако, о договоренности и прислал все, что нужно, к столу, а также пару официанток для обслуживания гостей. Состояние Кольцовой было стабильным, но в сознание она пока не приходила. Экспансивный итальянец из благодарности не взял ни копейки с друзей за фуршет. Потому что – «bonta», как он выразился.

Какое-такое «добросердечие» он увидел в Лене и Дорине, сказать было трудно. Они, конечно, оба переживали за судьбу Насти, Андреевская даже хотела отменить презентацию, но Альберто потребовал, чтобы она этого не делала. И Лена согласилась, потому что нельзя тащить на своих плечах чужое горе всю жизнь.

Девушки в передничках порхали между гостями, разнося напитки и закуску, мирно текли ни к чему не обязывающие разговоры, периодически кто-то из гостей подбирался к хозяйке с неадекватными предложениями по поводу того или иного предмета. Нормальный вернисаж дорогого салона.

Лена смотрела по сторонам, и в ее сознании все сильней проступало ощущение нереальности происходящего. Ее любимый магазин, а при том, что она вложила в него столько сил и времени, он действительно стал ее любимым, по временам казался чужим и начинал активно ей не нравиться. «Зачем эту витрину поставили так? – мелькало у нее в голове. – Я бы сделала по-другому…» Ей и в голову не приходило, что нет ни одного творца, которому не хотелось бы что-то изменить или доделать в своем произведении.

– Мне хочется выпить, – донеслось до Лены, – за то, чтобы чаще открывались в Москве и в России такие салоны. – Депутата Пивоварова или, как теперь знала Елена, Леху Красногорского, памятуя о клиентах и дилерах, никто не звал, он появился сам, без приглашения. – Жаль только, что главный предмет – не русский и отношения к России не имеет никакого.

Она смотрела на приглашенных и многих не могла узнать. А уж понять, зачем они все здесь собрались, было просто невозможно. Лена взглянула на мужа. Он, в купленных недавно полуспортивных ботинках, вдруг приобрел невидимую раньше, почти кошачью гибкость и появлялся то тут, то там, как сказочный персонаж. Она видела, что Андрей, почувствовав, что с женой что-то не в порядке, переключил внимание гостей на себя. Иногда она ловила на себе его встревоженный взгляд и, желая успокоить, улыбалась ему в ответ. Потому что она не чувствовала себя плохо – она чувствовала себя странно. У нее ничего не болело, не кружилась голова, даже совсем не тошнило, и она еще понимала, что это ее состояние каким-то непонятным образом связано с ребенком.

Просто она потихоньку выпадала из этого мира, и это ее пугало и радовало одновременно. Пугало, как нормального человека после тридцати-тридцати пяти начинает пугать все новое и неизвестное, радовало, потому что привносило в ту несколько сумасшедшую, но на самом деле довольно однообразную жизнь, которой она жила последние годы, особую значимость.

– Я хочу поднять тост, – услышала она Гришкин голос, – за успех этого магазина, за удачу и процветание. Мы все, конечно, конкуренты, но кроме бизнеса есть на свете что-то еще такое, что важнее денег. Человеческие отношения, наверное… Будет правильно, если у Лены с Андреем все будет хорошо. И я предлагаю выпить за, как говорят в Америке, «one day luck»…

Найт поднял голову и посмотрел на говорившего. Он бывал в Америке не один раз и знал многих тамошних дилеров, но никогда прежде не слышал этого выражения. Рыжий кудрявый еврей, произносивший тост, давно выпил содержимое своего бокала, а Найт все продолжал смотреть на него.

Странно, что он до сих пор может так реагировать на слова. Рыжий явно говорил о хозяйке салона, а попал в Найта. Всего лишь слова, но как неприятно уткнуться в них носом, будто котенку в свое дерьмо.

Потому что вот этого самого «one day luck» и не хватало ему в решающие минуты жизни. Ни тогда на пустынном шоссе между Дудингеном и Фламаттом, ни через два дня, когда он повез Ляльку в роддом, ни во многих других ситуациях, о которых он уже позабыл. Ни сейчас, когда, так глупо приехав в Россию, он спровоцировал лавину крови и смертей.

Он нашел глазами хозяйку и опять посмотрел на брошь у нее на груди. Мысли о томировских канделябрах как-то испарились, он даже почти забыл о них, Бог с ними, с деньгами, во всяком случае мысли о покупке даже чего-то очень хорошего вызывали в нем странную апатию. Вот брошка – это да, это – важное…

Тот, кто ее делал, наверняка видел шахматы. Найту даже сначала показалось, что разломали одну фигурку, чтобы сделать брошку, но потом он понял, что бабочка слишком большая даже для ферзя или короля, не говоря уже о пешке. Однако рисунок на крыльях однозначно свидетельствовал о том, что ювелир видел прообраз, правда так ничего и не понял в нем.

Найт внезапно почувствовал чей-то взгляд. Он обернулся и успел заметить глаза высокого мужчины с искалеченной мочкой левого уха. Он уже давно обратил на него внимание – тот передвигался среди гостей по-кошачьи гибко, одновременно успевая быть и здесь, и там. По мнению Найта, так должны двигаться американские индейцы из романов Купера и Майн Рида. Он опять посмотрел на хозяйку – брошь была на месте, отливая черным матовым светом.