Золотая братина. В замкнутом круге - Игорь Минутко

– И… и про меня? – спросил Любин. – Что я…

– Успокойтесь, – улыбнулся следователь. – Ваша в последнюю очередь. Если другие версии не дадут результатов.

Директор музея порывался протестовать, но Вениамин Георгиевич остановил его жестом.

– Шучу, шучу. Поэтому, Иван Кириллович, вернемся к графу. Пожалуйста, подробно – со всеми деталями и нюансами, – о вашей вчерашней встрече, о разговоре по телефону перед ней, о том, что он говорил, когда приехал. Все, все. Мы слушаем.

Рассказ Любина был конкретен и точен: он понимал, что от него хотят услышать следователи. Его почти не перебивали. Он заметил, что Миров и Табадзе переглянулись трижды: когда была названа машина, на которой пожаловали гости, «Мерседес-бенц», номер А 816 ЕН, РУС 77 («Ну, номер они поменяли еще здесь, – сказал Миров, – когда уезжали». «А потом перекрасили машину, – добавил Табадзе, – или надежно укрыли до лучших времен»); когда он сказал о договоре с телохранителями, о пункте этого договора, по которому они ни на шаг не должны отпускать от себя графа, и поэтому граф с ними приедет в музей («Вот здесь вам, Иван Кириллович, и насторожиться бы», – сказал Миров); и, наконец, они переглянулись, когда была названа фирма «Амулет» – в рассказе Любина она попала в самый конец.

– Стоп! – перебил в этот момент Миров. – Арчил!

– Все понял, шеф, – тут же откликнулся Табадзе. – Где бы мне у вас тут уединиться? – повернулся он к Любину. – Нужен телефон.

– Идите к экскурсоводам, от меня через дверь направо. Там сейчас никого нет – все получили внеплановый выходной.

В кабинете остались его хозяин и Миров.

– Иван Кириллович, как я понял, вы унаследовали должность директора музея от своего отца?

– Да, это так. Ведь мой батюшка, Кирилл Захарович Любин, можно сказать, был основателем этого музея и бессменно директорствовал здесь четверть века. Музей открылся в пятьдесят шестом году, а отец умер…

– А вы, значит, по наследству… – Миров подыскивал слова.

– Я понимаю, о чем вы хотите спросить. Здесь, Вениамин Георгиевич, нет никакой семейственности в пошлом смысле этого слова. В детстве, когда я в школе учился, в шестом или седьмом классе, отец заразил меня этой прекрасной, всепоглощающей болезнью – любовью к отечественной истории, к истории русской культуры, искусства, и прежде всего народного искусства, корни которого уходят в многовековую даль исторического бытия России. Окончил Историко-архивный институт, счастлив, что был учеником лучших профессионалов архивного дела. Но это другая тема. Получив диплом, был принят на работу сюда, сначала младшим научным сотрудником. Смерть отца застала меня в должности заместителя директора по научной части. Коллектив после похорон… Боже мой! Кажется, все произошло вчера! Коллектив музея предложил мне занять пост Кирилла Захаровича, в Министерстве культуры поддержали, я согласился. Наверно, в ту пору я был самым молодым директором музея в Советском Союзе – двадцать шесть лет…

– И вы, Иван Кириллович, историю сервиза «Золотая братина» знаете так же, как знал ее отец?

– Естественно!

– Вам было известно, что именно в этом, девяносто шестом году последний, недостающий предмет сервиза, золотое блюдо, должен был из графской семьи Оболиных вернуться в Москву?

– Понимаете, Вениамин Георгиевич… – Директор музея замешкался. – Я знал, что через двадцать пять лет после смерти графа Алексея Григорьевича Оболина это блюдо должно быть возвращено музею… Кстати, на его открытие, а может быть чуть позже, в Москву, в наш музей, Алексей Григорьевич приезжал. Мне отец рассказывал. Вот тогда он и пообещал через четверть века после своей смерти блюдо, которое было у него, передать музею. Ну… естественно, его близкие должны будут это сделать. Но, понимаете, в официальных документах о «Золотой братине» – они у меня хранятся в сейфе – нет и упоминания об этом, ни одной бумажки. А я за давностью лет – согласитесь: срок немалый – забыл дату.

– Иван Кириллович, – напомнил Миров, – вы мне обещали показать материалы о сервизе, хорошо бы…

– Да-да! – встрепенулся Любин. – Я вам их сейчас же покажу. Мне нужно только в наш архив спуститься. – Он быстро вышел из кабинета, добавив в дверях: – Я мигом.

Вернулся Иван Кириллович минут через десять с тремя папками: две огромные, тяжелые, перевязанные шпагатом, третья – потоньше.

– Вот! – торжественно произнес директор музея. – Вся история «Золотой братины» в этих двух папках. Все документы, письма, свидетельства, итоги архивных изысканий в Москве, Санкт-Петербурге, на Урале систематизированы в хронологическом порядке еще отцом. Здесь вы найдете его статьи, посвященные истории сервиза, и даже рукопись Кирилла Захаровича, нечто вроде исторического романа на тему – сами понимаете какую. А в третьей папке собраны случайные документы, статьи, бюрократическая переписка с инстанциями – словом, то, что особого интереса не представляет. Вы вполне можете ее и не брать…

– Нет, пусть останется! – возразил Миров, и в голосе его появились азарт и интерес.

– Только, Вениамин Георгиевич… Вы уж извините, формальность, конечно, но необходимо оформить доверенность.

В дверях Любин столкнулся с Арчилом Табадзе.

– Есть! – сдерживая возбуждение, изрек помощник Мирова. – Есть, уважаемые господа, фирма «Амулет»! Вот адрес с телефонами, их два.

– Звонил? – спросил Миров.

– Нет.

– Правильно.

– Разрешите, Вениамин Георгиевич, я сам?

– Хорошо. Бери машину и двух ребят. Хотя, что там вас ждет, можно предположить. И возвращайся сюда. Я буду здесь. Вот что, Иван Кириллович, вы не возражаете, если я до возвращения Коли Корчного и Арчила немного у вас тут поработаю?

– Конечно, конечно! Располагайтесь.

И Любин покинул кабинет. Следователь развязал шпагат на папке под номером один. На ее желтой потускневшей поверхности фиолетовыми выцветшими чернилами было написано: «История сервиза „Золотая братина“, том первый».

Петроград, 23 сентября 1918 года, утро

«Утро явно отвратное», – подумал князь Василий Святославович Воронцов-Вельяминов, молодой человек двадцати пяти лет от роду, проснувшись в дешевом номере гостиницы «Мадрид», которая затерялась в каменных дебрях где-то возле Литейного проспекта. В висках стучало, во рту было сухо, от подушки воняло ржавой селедкой. Опустив босые ноги на вытертый коврик, князь Василий увидел на столе бутыль с мутной жидкостью, надкушенный кусок черного хлеба на тарелке – и его передернуло. «Совсем я опустился», – самокритично подумал князь. Тем не менее день надо было начинать, и, судя по некоторым обстоятельствам, день предстоял интересный.

Молодой человек быстро поднялся с кровати, и тут же заухало в затылке, будто колокола ударили. «Не спеши, скотина!» – приказал себе Василий Святославович. И, подумав с некоторой тоской раскаяния: «Никуда не денешься», налил в бокал на высокой тонкой ножке (до самого края) мутную жидкость. С отвращением выпил, передернулся, отломил корку хлеба, зажевал, присел на скрипучий венский стул. «Подождать самый мизер, – сказал себе князь Василий. – Отрава действует быстро». И через несколько минут, ощущая теплоту во всем теле и, похоже, легкость мыслей, Василий Святославович подошел к окну и отдернул бархатную, в лысинах, портьеру.