Семья Марковиц - Аллегра Гудман

В гостиной, когда они возвращаются, страшная духота: уходя, они из соображений безопасности закрывают окна.

— Я заведу кондиционер, — объявляет Альма.

Рон оторопел.

— Не смеши меня! Альма, жара скоро спадет!

— Каждое лето та же история, — говорит она. — И спадет жара не скоро — Она включает автоответчик.

— Альма, это мама, — возвещает с пленки Нэн Ренквист. — Сообщений никаких, кроме одного — жду не дождусь тебя.

Рон корчит автоответчику рожу.

— Я не собираюсь заниматься кондиционером в твое отсутствие, — объявляет он.

— А тебя никто и не просит. — Альма слушает автоответчик, но два раза кто-то, ничего не говоря, вешает трубку. Внезапно прорывается голос.

— Говорит Роза Марковиц. Золотко, я очень плохо себя чувствую и хотела бы отменить нашу встречу в понедельник. Вчера умерла Симона…

— Вот черт, — Альма плюхается на ковер.

— Я всю ночь не спала, — продолжает Роза, — но со мной так часто бывает, только на этот раз мне снился страшный сон, а такого со мной почти никогда не бывает. Симона склонилась надо мной, а сама в этом жутком синем платье. Вечернем платье, она надевала его на ужины для граждан старшего возраста.

— Господи! — стонет Альма. — На прошлой неделе она была здоровехонька. Я пять недель кряду ее записывала! Что стряслось? — она выключает автоответчик.

— Погоди, я же слушаю, — Рон нажимает на кнопку.

И снова слышится голос:

— Я тогда еще сказала, что платье это она надела некстати: глупо наряжаться на такой ужин, к тому же оно совсем износилось. Выглядело оно, по правде говоря, жалко, к тому же это платье на выход, не на вечеринку с бинго[38]— там оно уж совсем некстати. Но и то сказать, все они так наряжаются… — Розин голос на миг затихает. — Она стояла у моей кровати и все смотрела, смотрела на меня, но говорить ничего не говорила, а я все звала, звала ее, а она мне не отвечала. И мне показалось, я схожу с ума. У нас тут жил один джентльмен, его только что увезли — Альцгеймер, так он совсем сошел с ума, свою жену, говорят, не помнил, а он умерла два года назад…

— Выключишь ты наконец эту штуку? — Альма вылетает в другую комнату, Рон тем не менее от автоответчика не отходит.

— Так вот, она мне не отвечала. Стояла у моей кровати, точно привидение, до самого утра. И теперь мне ужасно плохо. Ей, знаете ли, снились такие сны, а теперь такие сны снятся мне. Она, бывало, все улыбалась, все больше и больше спала, перед тем, как умереть, ей снилось, что она встретила своего любимого, и он был точь-в-точь такой как прежде — во сне она увидела его на Марина-дель-Рей[39], и он ей сказал «Je me souviens. Je me souviens, Simone. Je me souviens»[40]. Я спросила ее, кто это, кто помнит тебя? А она только улыбалась и улыбалась. «Один их них, — сказала она. — Не знаю, кто точно».

Тут запись обрывается.

Когда Рон входит, Альма, свернувшись клубочком, лежит в постели.

— Они все перемрут прежде, чем я закончу, — говорит она. — И вообще, мне не справиться: они понятия не имеют, в чем моя цель. Знаешь, я говорила с Розиным врачом. Она принимает транквилизаторы. То и дело глотает что-то типа перкодана, потом мало что соображает. Так что половина времени уходит впустую. Ты же слышал, что она несла.

— Замечательно она говорила, — возражает Рон. — Меня она просто обворожила. Тебе следовало бы скопировать эту запись.

— Ты не понимаешь, — взвивается Альма, — по твоему, это смешно, тебе что, не ясно: все мои записи такие — вот чего ты не понимаешь. Часами, часами ерундовые воспоминания, чепуховые подробности.

— Альма, — он кладет руку ей на плечо, она стряхивает ее.

— Ты что, не понимаешь, — говорит она. — Они всё путают. Не отличают прошлого от настоящего. Зачастую они даже не сознают — спят они или бодрствуют. Ни фактов, ни дат из них клещами не вытянуть. Одна болтовня без склада и лада. Что у меня за перспектива? Что я смогу сделать с таким дерьмом?

— Успокойся, — говорит Рон. — Что ты расстраиваешься, не стоит оно того.

— Еще как стоит! И тебе не мешало бы хоть раз расстроиться не из-за каких то пустяков, а из-за чего-то посущественнее!

— Видишь ли, — Рон улыбается, — я ведь не религиозен, не то, что ты. Однако тебе придется работать с тем, что имеешь, вот в чем загвоздка. Я тебе помогу, но я же не Роберт Коулз[41], много ли от меня проку?

Альма прыскает, поворачивается к нему.

— Господи, Рон, я такая дура. Пообещай — только оставь этот твой покровительственный тон, — что будешь меня опекать.

— Не торопи меня, — говорит он, но она уже вскочила, моет лицо.

— По крайней мере, в понедельник мне не придется встречаться с Розой, — говорит она. — В этот уик-энд дам себе передышку.

— А вот это рискованно. Она убедит тебя отступиться. Уговорит вообще бросить работу.

— Благодарствую! Ни от чего она меня не отговорит!

— Посмотрим, — гнет свое Рон.

Альмину мать Рон, собственно, не знает. Она, когда звонит, спрашивает, не называя себя, Альму. Его ничего передать не просит. Записывает свое сообщение на автоответчик. Рону со слов Альмы представляется, что Нэн из тех, кто сметает и подавляет всякое сопротивление. Но он нарисовал и свой образ Нэн, и ему она видится не человеком, а душными комнатами и застоявшейся водой. И дом ее ему видится окруженным застылыми голубыми бассейнами.

Он ощущает присутствие Нэн, даже когда Альмы нет дома. Чувствует, как она незримо простирает руки к Альме из своего загородного дома, принуждая менять планы и мчаться к ней по первому зову. И это Альму-то, обычно такую своевольную, непреклонную, истовую во всем. Именно эти свойства и привлекли его к ней, а больше всего ее энергия. Не ее доводы в спорах, это он теперь понимает, а то, как она спорит, как вскакивает с места, как, когда ее загоняют в угол, хохочет так, будто ей ничего не стоит отбиться одной левой.

Протесты, манифесты — ее стихия. Разрумянившись от солнца и вина, она держит площадку на пикниках. Он слышал разные истории и про то, как она училась ездить верхом, и про Маунт-Холиок[42], и про замужество после него. В медовый месяц они с мужем отправились в Египет, и вот как-то едет она верхом на вонючем верблюде, а за ней увязываются бедуинки. Не спускают с нее глаз, о чем-то переговариваются, потом самая старая из них подходит к проводнику и тычет в нее пальцем. Проводник говорит: «Они спрашивают, сколько муж за вас заплатил». И вот — восседает она на верблюде, верблюд дрищет почем зря, а она толкает речь: мол, в Америке женятся по любви, и мужчина за жену ничего не платит. Проводник переводит, бедуинки опять переговариваются. Наконец, одна из них указывает на ее обручальное кольцо. Проводник говорит: «Они спрашивают, сколько он заплатил за кольцо». И она ей-ей тут же решила, что уйдет от мужа. Ни за что не допустит, чтобы ее снова покупали.