Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

изумрудно-бирюзовая синева, было пусто. «Господи, — пронеслось, — это же сколько рыбы пропало!» Стал всматриваться: ни блестки, ни шевеления. Значит, ушла вместе с водой! Ну конечно, это так. Он не раз видел, бывало, такое по вечерам, когда вода вдруг уходила от мыса. Как бы отступала. Отлив бывал небольшой. Обнажалось какое-то пространство вдоль мыса. Рыба знала, на что способно ее море, успевала уйти от берега. Значит, и на этот раз успела... За спиной его произошло невероятное: исчезла деревня, из которой только что доносился голос петуха.

— Ох! — выдохнул Олисава. — Я же сплю. Я все еще сплю...

В открытую форточку вновь влетел знакомый петушиный голос. Олисава опять пошевелился. И увидел Натку. Она стояла на золотой ленте песка у самой воды. И сама она, золотистая и сверкающая каплями воды, казалось, вот-вот взлетит над пляжем и поплывет в синеве, как плавала сейчас в море...

Начинался новый сон. Добрый и чистый. Он затмит своими красками предыдущий. Человек, спящий на втором этаже, в одном из домиков дома отдыха, никогда не вспомнит его. Никогда-никогда. Правда, порой наяву будет силиться понять, что же его время от времени беспокоит, когда по вечерам он видит обнажившееся дно у мыса, или когда, проезжая мимо, бросит взгляд в сторону пересохшего соленого озера...

Павел глядел сквозь слезы, как Жменя, спотыкаясь и стеная, уходит к своему дому. Идти-то всего ничего, а Жменя, изнемогший от страха, злости и старости своей, делает это так долго, что Павел устает глядеть ему вослед. Он сам со всхлипом вдыхает утренний, пахнущий грядками теплый воздух огорода. Смежает обожженные морем глаза, опускает голову на бесчувственные, оттого кажущиеся чужими руки.

Какое-то время он неподвижен. Мокрые, лоснящиеся на солнце, потертые и вылинявшие джинсы придают ему вид морского невиданного животного, убитого штормом и выброшенного на песок.

Павел на какое-то время теряет чувства: ни мысли, ни проблеска сознания. Он растворился в покое.

И только когда одежда высохла, он пошевелился. Боль! Да, теперь это была только боль — знакомая боль измученных мышц. Он сел, расстегнул «молнию», вылез из одубевших от досхийской соли штанов. Стало немного легче. Полежав самую малость, пополз к Черным Камням, и на ощупь, слегка раня все еще мало чувственные руки, принялся нашаривать в воде и отдирать от камней черно-рыжие, поросшие травою мидии. Не глядя, он клал их на плоский камень. Когда набралось около десятка, лег на тот же камень и, не поднимая головы, вслепую голышом стал разбивать панцири, есть их содержимое. Потом он опустил лицо прямо на битую ракушку. Солнце сжалилось над ним, ушло в облако. Но легче Тритону не стало.

— Скотина! — сказал он. — Какая же я скотина...

Он лежал, уткнувшись лицом в разбитые ракушки, и все повторял, повторял эти свои слова.

ДОВЕРИЕ

Узким, многокилометровым проливом из Мирового океана, несомые густо соленой водой, движутся по первому теплу в мелководный Досхий сонмища медуз. От берега до берега полным фронтом массы бледного желеподобного вещества неторопливо вливаются в малосоленую стихию извечного природного заповедника, чтобы процедить его в течение лета, там же умереть с первыми холодами и упасть на грунты неглубокого досхийского дна смрадным и долгим грузом. Куски вялого перламутра всмятку заполняют по весне Досхий, чтобы пожирать его фитопланктон. Порою кажется: так много медузы в Досхии, что еще немного, и иссиня-изумрудная влага моря превратится в отвратительный кисель. В такие моменты кажется еще одно: теплое мелкое море потому и штилюет преступно долго, что его насыщенные хлипкой биомассой воды не в силах раскачаться под ветром. И лишь береговой бриз, предвестник в этих местах летних гроз, умеет раскачать Досхий до самого дна. И сотворенный им штормяга с омерзением выкидывает на сушу парализованную бурными движениями воды беззубую хищницу. Еще день солнца, и недавняя слякотная плоть высыхает в прах, исчезает с лица земли, как будто ничего и не было. После шторма Досхий блаженствует, наполняясь фитопланктоном. Но длится это благоденствие от силы неделю. Далеко в Мировом океане в его крутосоленой воде, словно выдохи недр земли, поднимаются в верхние слои подводного обиталища новые миллионы холодных, хлипких существ. Пройдет несколько суток, и они, нащупав струю из океана в Досхий, вольются в ее течение.

Было время, когда на траверзе Красных Круч перед медузой вставала непреодолимая преграда. Именно в этой части пролива вода Мирового океана встречалась с досхийской и становилась менее солона. Об этот рубикон и разбивалась атака злокозненной биомассы. Медуза откатывалась назад, несолоно хлебавши. Малосоленая вода вставала на ее пути непреодолимой стеной.

Две реки и двадцать речек испокон века несли в Досхий сладкую воду лесостепи. Море, насыщаясь земною влагой, слало в степи и леса мягкий бриз, который нес очистительные грозы летом и снегопады зимой. Но потом на многих речках люди построили водокачки: понадобилась вода для того, чтобы взять в долинах небывалые урожаи.

Речки — это тропки, по которым ходили друг к другу Досхий и Равнина. Они стали почти непроходимыми, когда люди вдоль них по всей равнине построили заводы, в которых невиданная сила превращала камень в ослепительно золотую жидкость. Нужна была вода, чтобы охлаждать металл. Из него кузнецы ковали машины и корабли.

Заводов становилось все больше. Они появились по берегам двух больших рек — Северной и Малой. Вскоре после этого Досхий почувствовал: изменился вкус большого стока. И только в паводки, когда на Севере шло таяние снегов, море получало достаточно сладкой воды.

Евграф Руснак — высокий, сутулый, без живота и второго подбородка. Краснолицый, вислоусый. Седина его какая-то зеленоватая. Если бы отпустил бороду, как пить дать чистый Нептун. Говорит с моряцкой сиповатостью. Ни одного лишнего слова. Только для дела.

Они сидят в тени причелка — Евграф Руснак и Олисава, — на изъеденной временем широкой, прочно сколоченной скамье без спинки. Доска посередке — вдоль давно треснула, выгнулась. Олисава тяжел. Под ним старая скамья покряхтывает. Хозяин этого двора с курами и самодовольным петухом на огороже, хатки в один скат сидит, не шевелясь, глядит в море. Оно штилюет и потому напоминает в этот момент — все усеянное мелкой пламенной рябью — расстеленные на весенней траве для просушки и ревизии зеленого капрона мелкоячеистые сети.

Олисава молчит. Он уже задал старику свои вопросы. Ждет, когда старый моряк соберет слова для ответа.