Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

Олисава поправляет на переносье легкие полутемные очки. Неделю, как познакомился он с Евграфом, а определить возраст этого деда никак не может. Кажется, старику значительно больше шестидесяти, особенно когда тот молчит, как сейчас. Но лишь заговорит, да с цифрами, да с фамилиями людей, приезжавших писать о беде Досхия пятнадцать, а то и все двадцать лет назад, оторопь Олисаву берет. Откуда такая память? Сначала не верил. Записал номера газет и даты их выхода, поехал в библиотеку — все точно...

После этого стал Олисава записывать за Руснаком все до последнего слова, слетавшего с губ рыбинспектора. Размышлял Олисава так: если директор ДосхНИИРХа не даст последних данных по проблеме, придется сослаться в статье на свидетельства Руснака.

Чем чаще встречался Олисава с Руснаком, тем больше разгорался у него интерес к нему.

Старик зашевелился на другом конце скамьи.

— Я человек необычайный. Еще в молодости меня невзлюбила фортуна. Помню, однажды такая весна сюда нагрянула, спать невозможно. Верчусь ночи напролет. А ведь немолоденький.

— Это когда же было? — спросил Олисава.

— Так сразу же после войны. В тот год Маруся приехала.

Олисава хотел сразу же и о Марусе уточнить — кто, мол, это, имеет ли отношение к теме Досхия?

Но старик как будто прочитал мысли гостя: «Не удивляйся, Маруся имеет самое прямое отношение к Досхию... Зря не сказал бы это имя...»

Олисава включил диктофон. Записывать в блокнот за стариком он не решался, потому что при самой первой встрече заметил: на бумагу и карандаш глядит Евграф как-то странно. Вроде они его не то что пугают, тревожат вроде бы. Владимир всегда возил с собой диктофон. Для скорости хорош. Пока блокнот откроешь, пока запишешь. Диктофон в таком деле — вещь незаменимая. Вот и Евграф на него благосклонно реагирует. Даже в руки несколько раз взял. Диктофон крутит свои бобины, Руснак рассуждает о Досхии и рассматривает аппарат.

— Тогда море не таким было. Чище слезы детской было наше море. Сейчас одни медузы сколько натворили.

Старик ненадолго смолк.

— От моря здешние весны очень зависят. Когда оно было таким, какому положено ему быть, то есть чуть соленым, воздух от него по весне целительный шел. Веяло от моря молодым духом. И этот ветерок вздымал все плодоносные жилы жизни. И люди крепчали, и растения. Тут на побережье такой народ красивый да сильный и умом, и плотью рождался... А хлеба! Сильная пшеница, слыхал о такой? Здесь она сама по себе образовалась, никто ее не выводил. Без селекционеров получилась. Греки, а потом генуэзцы из-за нее, знаешь, сколько крови пролили? Не спалось мне в ту весну. Выйду к воде, сяду на банку... Море светится, словно луна опустилась на грешную землю. Легла и растекается. Ну, думаю, это к добру со мною такое. Наверное, пришел час и мне добра познать. Запряг я спозаранок телегу, погрузил весь лук, что остался, и в заготконтору повез. До города тут всего-то ничего. По теперешним временам пятнадцать минут на легковой. А на волах, да еще после зимы отощавших... Не забывай, что сорок шестой год это был. Мы только обзаводились скотом. Отвыкли за войну хозяйничать, не успели кормов заготовить, да и не было в сорок пятом ни трав хороших, ни времени, только пошабашили. Не все мужики успели вернуться, а половина и вовсе не пришла. Я тут рядом был, партизанил, сначала в лесах, потом в каменоломнях. Вылез с-под земли чуть живой; потому что травленный был изрядно, остался дома. Досхий меня и выручил. Дышал я его свежим духом да луком поддерживал себя. Посоветовали мне луком питаться. Я его во всех видах потреблял — и жареный, и печеный. К весне так остогид мне лук, что решил я его, значит, сдать государству. Везу. Солнышко встало. Море в затылок дует ласково. Ну и вздремнулось мне. Ночь ведь не спал, а мечтал. Прокинулся где-то уже под самым городом. Волы мои топают как-то не так, а с оглядкой. Увидели, что я проснулся, даже остановились. Я с телеги спрыгнул, может, думаю, рассупонились. Нет, в порядке. Вертаюсь назад, гляжу — и остолбенел. Не телега у меня, а зеленая клумба. Лук-то мой в момент пророс, да так дружно, так высоко, что глазам своим не верю.

И снова пауза...

— Ну и что же потом? Сдали свой лук?

— Кто же его такой примет? Повернул я в ближайшую деревню. Там и оставил. Бабы высадили тот лук на семена. Это все проделки Досхия. Такое дыхание у него было, что лук за пару часов выгнало так, что и на грядке не всякий раз в месяц получается.

«Интересно, — подумал Олисава, — но какое отношение это может иметь к теме?»

— Это я тебе рассказал для оживления твоей статьи. Не все же цифрами будешь сыпать. Читать такие статьи скучно. Надо, чтобы твоя статья по сердцу пришлась даже бюрократу... Когда рыба на нерест шла, церкви окрест не колоколили. Запрещалось. Такой еще факт. Каждые три версты по реке — два казака при оружии в лодке. Каждые две версты по берегу — пешая охрана. Берегли рыбку. Знали ей цену. Я тогда мальцом был, а помню, что в реку без надобности камушка не кинешь. А нарушишь, выпорот будешь.

— Так один и живете с самой войны?

— Почему с войны? Я и до войны один был, — просто ответил дед.

— У вас что, не было семьи?

— Пытался обзавестись, да не выходило... Говорить на эту тему не хочу. Дам-ка я тебе свой дневничок, почитай, если так про меня тянет узнать.

Старик пошел в хату. Вскоре вынес довольно объемистый том в переплете.

— Тут история, которая повернула мою жизнь круто и беспощадно. В конце апреля восемнадцатого года судьба бросила меня с Балтики на Досхий. Я ведь моряк. Революция застала меня на флоте. Пришлось повоевать и на море, и на суше, и даже под землей. В местных каменоломнях... Ранен был обширно, но не сильно, как раз перед приходом сюда кайзеровцев. Потом снова очутился в Питере. Учиться хотел очень, да не вышло, как хотел... Я тогда литературой увлекся, самообразованием занялся. Думал, что регулярные записи, работа со словами повысят мою грамотность. А на поверку выяснилось: я записал историю своей трагедии. Почитай! Жизнь моя