Деление на ночь - Евгений Кремчуков

– Да! Именно! И ещё показалось, что, если поискать, обязательно найдётся человек, который всё знает на своём опыте и видел своими глазами. Понимаете?

– Думаю, что да, понимаю. Интересно рассуждаете, Борис Павлович.

– И, знаете, дошло до того, что я начал искать! Я решил во что бы то ни стало найти всамделишные следы Сифа.

– Сифа?! – Самуилович искренне изумился.

– Да. Почему – не спрашивайте, это случилось в мои десять или одиннадцать лет. Втемяшилось, что называется.

– И как ваши поиски?

– Вы будете смеяться, но безрезультатно, – сыронизировал Белкин. – Причём я не то что далеко в поисках не ушёл – вообще никуда не ушёл. Я явился со своей идеей к бабушке. То, что она сказала, я запомнил, потому что записал её слова. Она заметила: «Вот кто-то утверждает, что Сиф был. А вдруг его не было?» Я возразил: «Но ведь о нём написано в Библии». – «Если тебе кто-то говорит, что кто-то есть, это ещё не значит, что этот кто-то на самом деле есть», – ответила мне бабушка.

Белкин смолк, ни звука не произносил и чёрный собеседник его.

– Я думал над словами бабушки постоянно – они меня поразили – и понял, что искать нет смысла. Может, из-за жуткого разочарования я и перестал тогда читать Библию. Объективно говоря, если уж прочёл Бытие, читать дальше не так и сложно. Но я притормозил. И думаю вот, возможно, из-за того потрясения. Хотя…

– Ну, а дальше? – поощрил его Александр Самуилович.

– Учился на философском, религиоведение, всякая такая чепуха.

– Начали преподавать?

– Да, постоянно, историю религий, иногда даже приходится о буддизме и бахаизме рассказывать, вот счастье-то, – улыбнулся Белкин.

– Но, рискну предположить, если бы вы смогли выбрать, вы изучали и преподавали бы только историю Ветхого Завета?

– Да, вероятно. Лучше вовсе не преподавать, а только читать. Сидеть дома и читать. И писать, что в голову придёт.

– Как в самом начале?

– Получается, да.

– Борис Павлович, вернитесь в начало. Это правильный путь.

– В какое начало?

– В самое начало.

– Что вы имеете в виду?

– Борис Павлович, вот прямо сейчас – вернитесь.

– Я не понимаю…

– Белкин!!! Включите мозги! – рявкнул Самуилович.

– Эй, вы что?!..

Но Александр Самуилович не ответил – он встал и метнулся к выходу, как будто огромный чёрный ворон взмахнул крылом. А озадаченный и прибитый, хотя вовсе и не оскорблённый последним яростным всплеском Белкин продолжал сидеть, не в силах разобраться в услышанном. Посидел, посидел, да и пошёл прочь, ещё сильнее отдаляясь от начала.

С рассветом на Стрелке запись кончается, но мы остаёмся. Жизнь продолжается дальше видеоряда. Сидим с Близнецовым на гранитных ступенях около сфинксов Университетской набережной, у самой воды. Под огромным небом мягкого, летнего, утреннего цвета.

– Вспоминаешь, как Элли говорила? – спрашивает он.

– Да, думаю всё об её словах. Она мне в том году подарила книгу, за творческий конкурс, помнишь, был? Книжку стихов Новикова. Вот, и надписала её сама: «Однажды умирает даже слон, – написала. – Вопреки – желаю бессмертия». То есть о мечте как раз и надежде. А теперь?

– Да и сегодня о мечтах и надеждах, разве нет? Вчера-то есть, но, по сути, пока ещё сегодня, – Саша смотрит куда-то в сторону разведённого моста Лейтенанта Шмидта, за него, в сторону огромного нового для нас мира, что начинается проступившим в воздухе утром. – Мы всегда думаем, надеемся, полагаем, что нас ждёт впереди что-то уникальное, необыкновенное, а… И «а» это – оно такое многообещающее, правда? Оно как бы нас грамматически даже отделяет от других, всех бесчисленных заурядных и ординарных, обхватывает нас и как будто обнимает. Тепло обнимает, да с самого начала уже обманывает. Всё сложится, как обычно, всё окажется, как у всех. Нам в новинку, мы убеждены, что мы новые, и наш новый мир не похож ни на что предшествующее – пока мы сами не устареваем. Ничего своего, кроме имени, да и оно всяко встречалось сто раз во времена, бывшие прежде нас.

– Ты, как Екклесиаст, со мной говоришь, – отвечаю я. Так хорошо было сидеть вдвоём с Близнецовым под огромным небом в прозрачном, едва ли не призрачном в эту минуту городе. Ребята гуляют где-то тут на Ваське, и могу представить, касаясь их внутренним своим взглядом, что вот, скажем, наш литовец Боцманас горланит любимого своего Чижа, яростно терзая гитару, и группка сидящих вокруг подпевает и притоптывает; вот Лёша Сергеич стоит в нескольких шагах от них, курит в кулак, кажется, слушает, но мыслями своими далеко от всех; вот Чуча рассказывает свои бесконечные хохмы и байки великим княжнам – Арина, Вера, Ольчик, Настасья там, кажется, с ними, те хохочут едва не до слёз, а Француз всё хочет что-то собственное вставить, вертится вокруг, но никак не смогает добиться желанного внимания; великан Дима Савельев индифферентно дремлет на скамейке, головой на коленях своей Катёнки; Старостин и Тоха обсуждают физику свою, как обычно… Едва ли кто-то из них сейчас думает, куда же мы с Близнецовым запропастились. У каждого из нас всех, порознь ли мы или вместе, есть – «свой», «своя», «своё». У меня вот – Близнецов, у него, кажется, я.

– Хоть бы и так, Саша, – говорю, – во-первых, оно ведь только снаружи всё одинаковое и бывшее прежде в веках, бывших прежде нас нет? А внутри-то оно разное, своё у каждого.

Он смотрит на двух чаек, кружащих над головой правого из сфинксов и бескомпромиссно пытающихся, похоже, поделить сидячее место. Близнецов молчит, и я могу развить свою мысль.

– Разве у тебя есть опыт всех, кто жил? Нет, разумеется. То есть, понятно, ты, обученный во всяких школах, начитавшийся разных книг, насмотревшийся, ты немало чего как бы знаешь, да. И у всякого так: для того, кто смотрит со стороны, конечно, покажется, что ничего нового, обыкновенная, тривиальная судьба, можно заранее многое, если не всё, угадать. Статистическая, одним словом. Но для тебя самого, внутри тебя самого это единственный опыт. Первый поцелуй вот – он, миллиарды раз уже целованный, он повторителен и банален до невозможности, сильнее невозможности! Даже как пример он, собственно, затёрт до почти бессмыслия. Но разве в твоей собственной жизни он тоже – банальность? О, нет, ту минуту и на пенсии, пожалуй, трогательно вспомнишь, нет?

– Любопытно, я тут подумал… – говорит Саша, поворачиваясь ко мне. – Почему их двое-то?

– Кого, чаек?

– Да нет! Каких чаек, – он усмехается. – Сфинксов. Она же одна была, сфинкса, угроза и погибель путникам. А тут – пара, как зеркальное отражение, сколько там, полтора века друг другу в глаза смотрит здесь, поверх голов, не обращая внимания ни на что, ни на кого вокруг: ни на город, ни на волны, на чаек, на нас. Сущность удваивается… («Раздваивается?» – с сомнением вставляю я.) И гипнотизирует саму себя, и дела ей нет ни до чаячьей, ни до человечьей сует. Всех наших туристических снимков на память, сувениров, долгих разговоров, птичьих споров за место под восходящим солнцем… А во-вторых?