Узкие врата - Дарья Симонова

Не к добру замыслил Теофиль Готье эту фабулу, начитавшись германских мифов про эльфов, жестоких дев в белых платьях, с подолами влажными, как мох могильный, надменно белокожих кровожадных стерв в веночках из лилий, обуреваемых беспощадной жаждой вальса. Горе путникам запоздалым – их затанцуют мертвые невесты до смерти.

Кладбищенский триумф! Инга с досады купила джинсы. И вот ностальгическая ирония судьбы: у нее на кнопки железные тоже выступила аллергия, что досаждала когда-то Олеське, будто стигматы родной души. Раскисшая Инга вернулась на поклон к Нелли. Нелли сжалилась, не стала расхваливать и тыкать в новые горизонты. Обняла, когда Инга расхлюпалась:

– Что я без них буду делать?! Олеська в дерьме тонет, теперь Славка…

– Затаиться. Пока, – посоветовала Нелли. – Затаиться. И свечки ставить. Язык не распускать. Молись за его семью, их теперь в бараний рог будут гнуть.

– А у меня от него подарок. Передать надо человеку. Славка говорил, золотой души старик.

– Вот что. Пока никаких стариков. Годик пережди.

– Годик!! Да ты что? – взвилась Инга. – Слава просил, а я подведу… Он позвонит, спросит, передала, а окажется…

– Совсем рехнулась?! Позвонит, видите ли… Думаешь, ему теперь до звонков и джигу он там себе отплясывает от счастья буржуазного?! Сидит сейчас твой Славка и дрожит как осиновый лист, с перепугу носа не кажет. Да он и не надеется, что ты вообще эту крамолу не выбросишь от греха подальше. Сидеть тихо, поняла меня! Пока шумиха не уляжется…

Инга послушалась, но беспечно изумилась про себя. Не верилось в страшные сказки. Тени их принялись шелестеть по театру.

Скудная осень прошлась по домам грязной тряпкой. Инга – во втором составе «Баядерки». Не понять, награда или отмщение. Спектакль редкий, до второго состава когда еще дойдет… Репетитор – Норкина. Она преподавала в хореографическом и слишком напоминала школьную грымзу. Голову ее венчал слипшийся от лака кокон. Это были не волосы, а нимбоподобная конструкция, загрунтованная до полной недвижимости; и все это добро Норкина скорбно и торжественно, словно тиару, несла на голове. Впрочем, она была неглупой теткой. Впечатление такое, что знает, как надо, досконально, но не может объяснить. Ей дано только возопить сигнально: «Вот оно!» Норкина – детектор правды. До момента нечаянной истины она не бэ ни мэ, Инга предоставлена самой себе. Партнер совсем неоперившийся, после Славки руки новичка кажутся навесным мостиком. Шатко, боязно, все не так.

Норкина, как ни странно, просекла неудобство, у этой незыблемой крепости, оказывается, были открыты настежь неожиданные лазейки, попадешь в них – и ты понят. Инга терялась в догадках, что Норкина втолковала неустойчивому Солору, но лед тронулся. Довольной Норкина никогда не была, как водится, но вспыхивать себе тоже не позволяла. Как ни странно, парадоксальная ее манера дала плоды. Танцевала Инга не чаще равноденствий, зато теперь ее спектакль – событие, галерка и та битком. Впечатлительная женщина в дерматиновом плаще с букетом дефицитных ирисов в слезах из-за гибели «бедной индийской девочки», с ней сиплый сын, непоседливый и щербатый, повисает на массивной створке подъезда, она скрипит немилосердно, остальные терпят, они тоже хотят причаститься несвятых тайн, сказать пару слов августейшей Инге.

Бесхитростные души! Нелли учила хулу и почести принимать одинаково утилитарно, выжимая бесстрастную суть, остальное – из сердца вон. Что же есть суть у этих озябших маленьких людей в вязаных шляпках, шныряющих на расшатанных каблуках каждый день мимо сонных артерий каналов на гнусную работу и обратно, потом – дети, или – нет детей, нет семьи, что чаще среди них, кротких любителей. Выходит, после работы – одиночество, скрашенное каким-нибудь тощим выродком из отряда кошачьих. Что они видели в жизни своей однокомнатной согласно штатному расписанию… Инга желает спрятаться от слез и от людей, от сплошной человеческой печали. А тут еще старушка Вера Иннокентьевна в безупречно отутюженном старье запросто восхищается:

– Инга Сергеевна, вы превзошли саму…

Страшно и вслух произносить такое! С Верой Иннокентьевной Инга подружилась, у нее удивительно ясный ум и полная разруха в жизни. В войну вся семья погибла, Вера осталась одна в извилистой, как подземелья средневековых замков, коммуналке. Она преподавала зарубежную литературу в педагогическом. Вот и вся ее история, умещающаяся на ладошке. Хорошо, хоть Матвеев сглаживал картину. Он служил перешейком сразу между тремя мирами: миром прим, миром поклонников и обыденной реальностью. Матвеев не носил стоптанных бот и шапочек-«пирожков». С виду банально приличный господин. Возник он, недосягаемый, еще на Ингином выпускном. Гладкое овальное лицо, борода казалась мягкой, как кошачья шерсть. Ему очень шло быть ценителем и обозревателем одновременно, он редко опускался до рецензий на спектакли, до хвалы или ругани, он парил где-то выше, в подведении итогов, в стратегиях и тенденциях, и замечал лишь очень крупную дичь. Инга, ясное дело, не читала его опусы… до поры до времени.

Их свело большей частью то обстоятельство, что двое людей в одном месте и одном времени, которые, пусть каждый по-своему, ищут чего-то нездешнего и нетеперешнего, неминуемо почуют созвучие, пусть даже по сути цели их категорически не совпадут. Приятельство с Матвеевым оставалось переливной картинкой: то Матвеев идет поздненько мимо ее окошка и душит в себе порыв: «Дай, думаю, зайду», а Инга после заламывает руки: «Ну почему ж вы не зашли!»

То Инга в ночном раздрае жаждет релаксирующего тембра и успокаивающей логики, но звонить не решается, а Матвеев, узнав, высмеивает ее за робость. Ведь что за звезда без причуд? Матвеев удивлялся:

– Инга Сергеевна, ты единственная у меня ничего не просишь.

Инга просила. Слова живого. Получалось так, что прочее для нее – излишество…

Нелли заговорщицки бурчала в нос:

– Вот кто тебе подходящий муж. Лови его за жабры, а то мужика окончательно засосет!

При благодушной внешности Матвеев имел запутанные отношения со своими семьями. Ибо на одной был женат, на другой не был, у той от него ребенок, у другой не от него, но она дорога ему как память, а потом эта рожает от него, а та, первая, наоборот, не от него, но хочет все равно вернуться к нему, и он вроде хотел… Начинал Матвеев медбратом и даже почтальоном, как известно, иное эстетическое чувство оттачивается грубой реальностью. Окольными путями он пришел к искусствоведению и в хрупком кругу балетоманов выглядел иноходцем.

– К балету неравнодушны либо диктаторы, либо поздние девственники, – говорил. – Одним словом, сплошное угнетенное либидо.

Фрейдистской иронией Матвеев не гнушался и в самых чопорных ситуациях, за это его побаивались, и Инга в том числе. Впрочем, лучшая защита от матвеевских острот – открыть все карты, капитулировать. Тогда он не выдаст. Его учтивость с дамами всегда обманчива, он не делает скидок на пол, возраст, здоровье ума, достаток. Впрочем, одновременно он только прикидывается, что это так, чтобы не выглядеть пресно. На самом деле он душка.