Узкие врата - Дарья Симонова

– Мария Антоновна, – терапевтически заводит Инга, – с крылышками все в порядке. Может, что другое поправить?

А какие могут быть крылышки, старуха небось перепутала с Сильфидой! Шутит она так или вправду с ума сходит… Что Спесивцева! Паранойя в зените мировой славы – сам бог велел, многие-то, не дойдя до корифеек, с катушек слетают, вот уж где жалость…

Межсезонье жизни одаряет способностью ценить пустяки. Инга научилась гулять с собакой. С Христофором, конечно, с кем же еще, благо времени прибавилось. Вот и долгожданное безделье! Инга погрузилась в брожение по обожаемым местам и поминает всех добрыми мыслями. Анзора, например. Где-то он теперь? Где-где… здесь! Вот и телефон его есть. Он в том же городе, только в другой галактике, ибо движется совсем по иным орбитам, и когда Инга с ним пересечется – неизвестно. Принцип неопределенности Хейзенберга, кстати и не кстати упоминаемый Игорем: если известно где, то неизвестно когда, и наоборот. Но где-нибудь и когда-нибудь – обязательно! Только вот сколько световых лет проползет… Любимые люди превратились в космическую условность, в алхимическое «почти», растянутое в веках: смешиваем белый порошок с красным и вот-вот получим золото, и опять смешиваем, и опять – вот-вот. И – ничего…

Это особое состояние «вот-вот»; привыкнув, можно смаковать его, как палочку от леденца. Хотя, если объяснить честнее, Инга боится. На каком языке ей разговаривать с «мирскими» людьми? Она же полуэльф, только-только учится по земле ходить и слушаться гравитацию, и вместо слов у нее – безмолвный нектар, ей не ответить на вопрос «как жизнь?», у нее будто и нет жизни…

И все-таки ошеломительные встречи врезались в реальность. Случилось же столкнуться с Оксанкой сто лет назад в музыкальном магазинчике, где так удобно мечталось о мармеладной жизни со своей «вертушкой» и заграничными патлатыми группами на пластиночных конвертах. Что может быть желанней своего дома и танцев по субботам и пятницам! Не тех изуверских танцев, от сто пятидесятого повторения которых пот уже забродил, а танцев от радости и от свободы, оттого что завтра не на работу… А может, все эти грезы – отголоски детдомовских пластинок с итальянскими песнями и «Риоритой», исцарапанных десятками судеб и дрянной иглой.

В кои-то веки Инга зашла сюда по делу – за подарком для Нелли, в наивных поисках Марии Каллас, дефицитной носатой певицы и красавицы в придачу. Ее, разумеется, жизнь тоже наградила многими печалями. У Инги иногда закрадывалась мысль, что того из великих, кто мало-мальски был счастлив, Нелли попросту бы не признала. Ну да ладно, в ладони мусолился целый список возможных приобретений, потому как Инга была катастрофически забывчива на названия, и, быть может, если б не суетливая волнительность момента, Инга бы и раньше заприметила девушку у окна… Воспитатели прозвали Оксанку «бритвой», но, видимо, запас бодрости иссяк, так бывает: в нежном возрасте перехода из бутона в цветок резкие краски меркнут, превращаясь в пастельные тона. Округлая, чуть застенчивая, хохляцкое гэканье звучит убаюкивающе, стрижка – все тот же сэссон… Она не пьет, не на панели, не пошла по рукам в южных гостиницах, – да мало ли чем еще стращали Ингу в назидание о лучшем шансе, который – пусть не она, пусть он ее поймал. Но вот с Оксанкой тоже ничего не случилось, закончила техникум, приехала в институт поступать. Глянцевые щеки, старомодные туфли, легкий энтузиазм по поводу происходящего… Значит, и Инга могла бы выплыть и без балетной канители. Смешная обида, кому ее объяснишь.

Из-за таких необъяснимостей они с Оксанкой встречались редко. Она училась в текстильном, воплощая собой хозяйственную женственность. Быстро и верно определилась с замужеством. Инга ждала, что Оксанка попросит ее показать ей город, укромные сказочные места, но та через полгода стала здесь как рыба в воде, какой трамвай до какого универмага – это она кумекала куда лучше Инги-старожилки. К тому же Оксаночку не интересовала обратная сторона слякотной Луны. Она обосновалась, стала заботливой и аккуратной мамой в пику судьбе. Ее не тошнило от быта ввиду его полного отсутствия в прошлом. Счастье – иногда нечто тривиальное.

Инге в те волнительные времена был присущ житейский пантеизм: ну и ладно, надо мной тоже не каплет, у меня ведь Игорь. Просто я не замужем. Она ошибалась. Не тоже. Пришла в невезучий день поздравить Оксанку с днем, кажется, рождения. Та уже изрядно помордастела, ждала второго ребенка, на пальце зияло толщиной с ошейник обручальное кольцо, вросшее в складку кожи. Она вдруг повернулась к Инге и высказалась:

– Ну это все, конечно, здорово. Тебя даже в газете упоминают. Только мне тут мужнина тетка сказала, что, если женщина не родит ни разу, у нее может получиться рак. А вам, я слышала, рожать запрещают… Инга, давай я тебе это… у меня у мужа в цеху механик один, работящий, холостой. Хороший мужчина, рябоватый, правда, но уж с лица воду не пить. Стихи зато сочинил к юбилею завода. Мы тут с мужем подумали – может, тебя с ним познакомить?

У Инги неделю рак не шел из головы. А вдруг правда?! Инфантильный авторитет Оксаны еще маячил на краю сознания, детские истории еще не были прожиты. Нелли, почуяв слезки на колесках и ознакомившись с причиной, не стала разжевывать обычную правду про век балерины, который короток. Она только хохотнула. Дескать, рожай, пожалуйста, только почему обязательно от механика. На свете еще много найдется такого, вполне доступного нашим мудрецам… И снова стало легко. Инга краем глаза уловила горькую иронию. Но тот край глаза она решила прикрыть. Тут – прикрыть, тут – сквозь пальцы, тут – не расслышать. Так и жила, чтобы не слишком огорчаться.

Нелли нездоровится. Как получилось, что ее «стальной носок» надломился? У нее болят ноги. Нелли неприятно удивлена, точнее, делает вид, таким образом защищаясь от злого отчаяния: будь она хоть девяностолетней развалиной, все равно не согласится, что недуги – это теперь насовсем. Старческий бред щадяще обходится с ней, Нелли разве что мнительно обижается на телефон, который якобы звонит из вежливости к ней, старой, больной вешалке. Инга сто лет не видела учительницу, боялась сварливых ноток, у Нелли все стихии сокрушительны – и подъем, и хандра.

И вдруг Нелли в кои веки позвала ее на день рождения. Игорек уехал в Болгарию, муж в делах, не с зеркалом же ей чокаться, примерно так, без экивоков пояснила она Инге. Старческое лукавство! Одиночество ей не светило по определению, она и в пустыне найдет кому осанку выправить. Инга понадеялась, что минор миновал, но Нелли встретила ее влагой, затопившей морщинки, и жилистой хваткой цепких пальцев. Обняла, словно Инга с войны вернулась. Нелли не постарела, этому следует подобрать другие слова: взобралась на холмик, с которого видна вечная река Стикс. Близких сразу захотелось одновременно мучить и баловать, раскрывать им тайны, даже и давным-давно рассекреченные. Старческий маразм – то же, что и подростковые выкрутасы: фонтан освобожденных эмоций. От эмоций она и высохла, как паутинка, казалось, что ее внутренний каркас, который обтягивает кожа, кое-где прохудился и просел. Нелли научилась жаловаться и плакать. Ее ученицы, вырезанные ею Буратино, забрались уже высоко, и Нелли, похоже, ловить нечего. Ей открылась мелочная любовь к власти, к этой потаенной стороне любого учительства, которую она потеряла. С мужем они теперь лишь соседи по камере, с сыном давно не сладишь, невестка показала коготки. Старушка Нелли… не ты ли внушала маленькой Инге, что маму нужно суметь отпустить? Пришел черед учительницы по части этого умения.