Вкус любви - Эмма Беккер

— Я в такси, около церкви Святого Павла и совсем скоро буду присутствовать на операции Месье в клинике.

Целых полсекунды Бабетта не издает ни звука. Мое настроение стремительно падает.

— Ну, не знаю… мне так не терпелось поделиться этим невыносимым счастьем с тем, кто меня поймет. Но после твоего унылого голоса оно как-то померкло…

— Да я еще толком не проснулась. Точнее, вынырнула из сна на несколько секунд, специально для тебя. Значит, ты едешь к Месье?

— Вот именно.

— Но вы же только вчера виделись! — возмущается она, словно теперь настала ее очередь. — Ты не можешь остановиться!

— Я пообещала ему прийти к нему в операционную, чтобы посмотреть, как он оперирует.

— И ты оправдываешься, словно потакаешь его капризу.

— Не без этого… — соглашаюсь я, одновременно виноватая и гордая, что стала чьим-то капризом.

Капризы обычно не ценят по достоинству за то, что они тлеют как солома, за то, что им не хватает зрелости, но не следует забывать, какой жизненной силой они обладают, как заставляют нас стремиться к красоте. Да и потом, чем другим я могу быть в свои двадцать лет? Я предпочитаю выполнять капризы Месье, а не быть для него только телом, имеющим значение лишь в теплой гостиничной кровати. И мне плевать, что я встала в половине восьмого в свой свободный день, чтобы втиснуться в расписание Месье, только потому, что ему захотелось увидеть в моих глазах восхищение и желание. Но у Бабетты на этот счет другое мнение.

— Ты прибила меня к земле, подружка. Я порхала словно ласточка в безоблачном небе, а ты целилась в меня из ружья с самого начала беседы.

— Вовсе нет. Ты и сама прекрасно понимаешь: ваши отношения ведут в никуда. Поэтому бери от них все, что можешь, пока есть время.

— Ты что, с кровати упала, говорить мне такое?

Я едва успеваю направить шофера на улицу Сицилийского короля (мы приближаемся, я на грани обморока), как Бабетта взрывается хохотом, напоминающим мне, как я ее люблю.

— Просто не хочу потом собирать тебя по кусочкам. Ладно, беги резвиться со своим Месье, пусть он щиплет тебя через твой хирургический халат безобразного голубого цвета.

— Ты даешь мне свое благословение? Здесь направо, пожалуйста.

— Полное благословение. Я пожалею об этом, когда ты будешь реветь белугой, но мы же бабочки-однодневки: ничего не знаем о будущем. Или наоборот, знаем о нем слишком много. Но плюем на это. Две секунды удовольствия за две недели страданий — какая ерунда, и мы летим на огонь.

— Ок, я кладу трубку. Во-первых, потому что я уже подъехала к клинике, а во-вторых, ты мне омрачаешь горизонт.

— Давай-давай, беги. Наешься до отвала своего счастья.

Я смеюсь, но уже чувствую: последняя фраза Бабетты будет висеть надо мной все утро, хотя и не поможет выбраться из засосавшей меня трясины, представляющей собой Месье и его детские капризы.

Я выбираюсь из такси, еле держась на ногах, и вот я в клинике. Вспомни, Элли, в десять лет ты бы все отдала, лишь бы не оказаться здесь, а десять лет спустя заплатила тридцать евро, только бы добраться сюда быстрее.

В ту пору я пряталась в коридорах, чтобы избежать обхода больных: двадцать минут выносить ласки пациентов, растроганных при виде белокурых девочек, гроздью повисших на докторе Кантреле, в палатах с неприятным запахом эфира и болезни, а иногда и с видом кровавых швов на коленях хнычущих старух. Я помню, как моя сестра Луиза была не в состоянии проглотить шоколад, которым нас угощали медсестры, утверждая: у него вкус ужасных струпьев, тех, что она сейчас видела на голени алжирского рабочего. Мы часами сидели в ординаторской, — то есть нам казалось, что часами, — и Алиса, стесняясь врачей, пряталась в ногах Филиппа. Испытывая непреодолимое отвращение к ранам и тяжелому запаху лекарств, я была потрясена словами и взглядами в адрес Филиппа всех этих людей, их глубокому уважению и благодарности — получается, можно быть великим хирургом и носиться с ребятишками по аллеям Люксембургского сада или держать наши маленькие ручки, испачканные попкорном, переводя нас через дорогу. Лишь когда несколько лет спустя он привел меня в операционную, я осознала, что в нашей семье есть доктор. Тогда же я впервые увидела Месье — то есть пару серых глаз незнакомца, которым он был для меня в тот момент.

Вторая встреча состоялась не так давно. Теперь, когда я вспоминаю о ней задним числом, она кажется мне сном или сценой из хорошего эротического фильма. Это было празднование дня рождения моего дяди: мне тогда едва исполнилось восемнадцать, и мы не обратили друг на друга ни малейшего внимания.

(Все-таки это странно — наши любимые мужчины существуют задолго до того, как наш взгляд и восприятие меняются до такой степени, что мы впускаем их в свой мир.)

Мне бы хотелось, чтобы он уже тогда знал: маленькая белокурая ученица лицея, сидящая за столом неподалеку от него, однажды обхватит его спину ногами. Мне бы понравилось это нестерпимое напряжение, то, как я шепнула бы ему во время учтивой беседы: «Я буду вашей любовницей». Я бы сделала это перед тем, как удалиться в своей школьной форме, оставив его додумывать, какая у меня грудь под платьем, какое тело, то, которое он будет ласкать два года спустя. Проскользнуть змейкой между столами и стульями, чтобы оставить ему свой аромат, движение воздуха. Я бы хотела все знать уже тогда, просто для того, чтобы спокойно разглядывать его, обращаться к нему, смешить его, представлять себя обнаженной рядом с ним. Я фантазирую, как мы пересекались бы в течение вечера, ни на что не осмеливаясь, затем в каком-нибудь отдаленном уголке дома мы с Месье завели бы разговор о литературе, он — устроившись в кресле кабинета, я — сидя по-турецки на кровати в другом конце. Поскольку дверь оставалась бы открытой, он не допустил бы никаких недомолвок, никаких рискованных намеков, и все же эти несколько тайных минут вдали от остальных гостей отпечатались бы сильным ожогом глубоко внутри.

Месье как раз относится к тем, кто понимает бархатные взгляды молоденьких девушек, когда они еще пребывают в том возрасте, учитывая который не каждый мужчина отважится ответить улыбкой на улыбку. Он из тех, кто ловит первый румянец на щеках, первую истому в глазах и, естественно, отвечает им, поскольку уже угадывает в девочках женщин.

Попробуй объяснить своему дяде, что именно за этим ты явилась в клинику сегодня.

Я набираю номер Месье на мобильном. Мне необязательно видеть его лицо, чтобы понять — он улыбается: «Иду, милая».

Белокурая секретарша смотрит на меня так, словно слышала наш разговор. Мне совершенно не хочется с ней разговаривать, как-то объяснять свое присутствие. Я поворачиваюсь к окну, чтобы проглотить остатки кофе, испытывая те же приступы тревоги, что и во вторник утром. Тишина в маленьком голубом зале настолько тяжелая, что я принимаюсь нервно напевать, рассматривая висящие на стене плакаты о гигиене. Слышатся чьи-то шаги за дверью слева, ведущей в операционный блок. Секретарша рядом буквально ерзает на месте, делая вид, будто разбирает бумаги. Мне хочется, чтобы мое лицо разбилось на пиксели, потому что я могу умереть, если прямо сейчас мне придется объяснять, что я здесь делаю, или, что еще хуже, рассказывать ей свою жизнь, если она вдруг узнает во мне племянницу доктора Кантреля. К счастью, в тот момент, когда она уже собирается открыть рот, таинственная дверь приоткрывается и появляется Месье, огромный в своей одежде хирурга, с голубой шапочкой на голове. Я чувствую: он сдерживается, чтобы не обнять меня, но мои щеки, разумеется, вспыхивают, глаза блестят, я ощущаю, что буквально вся сияю. Месье улыбается, его взгляд словно гладит меня по волосам, хотя руки целомудренно остаются в карманах.